К обеду мы прибыли в Ревель. Отдохнув несколько часов, я отправился через весь город в порт. На рейде стояла на якоре пара пароходов водоизмещением в 3 тысячи тонн. Приехала военная машина, которая должна была доставить меня к капитану округа, ожидавшего меня к кофе. Я отказался и обещал быть к вечеру. Между тем быстро стемнело, а потому мне оказалось непросто отыскать свое доверенное лицо. Им был чиновник юстиции Кестер, жившей на Форштадтской улице. Когда я добрался туда, было уже совсем темно. Единственным источником света на всю округу была отсвечивающая красным пивная. Ломая спички, я пытался разглядеть номера домов на дверях. Когда же я наконец нашел нужный мне, дверь оказалась запертой. Я постучал. Из глубины донесся отдаленный шорох. Затем все вновь стихло. Я продолжал стучать. Изнутри явно прислушивались, опять-таки из страха быть арестованными. После изрядной проверки моего терпения на прочность и долгого стука в окне появилось существо мужского пола, разговаривавшее женским голосом. Я отвечал, что я – германский социал-демократ и желаю переговорить с Кестером. Затем дверь отворили, а я в темноте стал на ощупь протискиваться вперед и вверх, ориентируясь на указания голосом. Наверху я оказался в темной комнате и стал ждать. Спустя продолжительное время пришло какое-то создание женского пола с маленькой лампочкой, поставило ее на столик передо мной так, что свет бил прямо мне в лицо. Когда же оно удалилось, дверь осталась приоткрытой на ширину ладони, и когда я стал вглядываться в этот просвет, то заметил там, за дверью, какого-то мужчину. Тогда я встал, открыл дверь и заявил: «Если вы – советник юстиции Кестер, оставьте в конце концов эти излишние церемонии. Я приехал из Германии; меня направил к вам господин Янсен из Дерпта». Это был Кестер. Он вошел, поприветствовал меня и извинился за всю эту шпионскую романтику, оправдываясь серьезной опасностью и необходимой поэтому осторожностью.
Мы прошли в заднюю комнату, где ненадолго остались одни, и я разъяснил ему цели моего визита. Он попросил разрешения привлечь к переговорам остальных «товарищей из исполнительного комитета». Меня это устраивало. Тогда он что-то крикнул в проход, и из-за двери тут же явились несколько человек, которые до этого скрывались в соседней комнате. Я попал как раз на заседание исполнительного комитета, которому очень помешал мой настойчивый стук в дверь, так что все уже готовились бежать. Относительно последовавшей беседы я могу судить только по памяти, ведь те заметки, что я сделал тем же вечером и переслал на следующий день, до цели не дошли и были утрачены. Для начала следует отметить, что и здесь были настроены прорусски. На передний план выдвигались куда более проблемы социальной, нежели национальной борьбы. Ненависть к немцам также объяснялась с социальной точки зрения: против старого господствующего слоя, состоявшего из немцев-помещиков, – по традиции, а против Германской империи – так как она, будучи страной-оккупантом, вместо декретированного еще до ее вторжения 8-часового рабочего дня ввела 10-часовой, а также издала запрет на проведение забастовок.
На следующий день – было воскресенье, 3 ноября – прошло тайное заседание подпольного Совета рабочих депутатов. Я принял в нем участие. Кестер доставил меня туда из «Золотого Льва», мы наняли дрожки, проехали изрядный кусок пути, а потом пошли пешком в совершенно ином направлении. То были меры предосторожности на случай слежки. На далекой окраине города мы зашли в маленький домик, где и собрался рабочий Совет. Однако никакой организации, собственно, не было. Совет рабочих депутатов состоял из примерно 20 человек, которые и были избраны в исполнительный комитет. Впервые я столкнулся здесь с этой принятой на Востоке системой рабочих организаций, принципиально отличавшейся от германского образца. Германская система функционировала снизу вверх: масса выбирала и контролировала вождей. В восточноевропейской же системе тот, кто полагал себя для этого подходящим, хватался за бразды руководства и ставил задачи и дисциплинировал массы, а также и тиранствовал над ними, если того требовали его планы. Германская система по существу своему демократична, восточноевропейская почти всегда ведет к диктатуре. В обеих этих системах дает себя знать истинная суть массы. Германский рабочий обладает слишком развитым самосознанием, чтобы позволять использовать себя как пешку. Восточный европеец, не имея опыта и практики демократии, подчиняется диктатуре своих вождей как чему-то само собой разумеющемуся[56].
С такими мыслями я и следил за ходом совещания. Говорили в основном по-эстонски – потому я полагался лишь на перевод Кестера на немецкий. Говорили о снабжении продовольствием и о проблемах на производстве. Рассуждали степенно, без оживленности, характерной для латышей, – другая раса. Спустя некоторое время я захотел взять слово, так как чувствовал себя не вполне уместным здесь и собирался уходить. Я произнес несколько слов о преследованиях, о которых мне и здесь рассказали немало. Однако не следовало возлагать вину за них на немецкий народ – мы их не одобряем и хотели бы сделать так, чтобы теперь было иначе. Меня спокойно выслушали, мои слова переводил молодой Мартна[57], мне пожимали руки. Уже на улице Кестер сказал мне, что это хорошо, что я ухожу, ведь собрались вообще-то для подготовки к экономическим мерам борьбы, а рабочие в присутствии немца совещаться об этом никак не могут.
56
Разумеется, данные рассуждения А. Виннига куда более характеризуют его самого и его стереотипы, нежели действительную обстановку в германском и «восточноевропейском» рабочем движении.
57
Ханс Мартна (