Она прислушалась к многозначным оттенкам интонации, к призвуку иронии в его голосе.
— Я не совсем понимаю, что вы хотите сказать, — заметила она, глядя в огонь и чувствуя, как несет свиньями. — Помните ли вы еще какие-нибудь подробности?
— У него была золотая пряжка, — сказал он. — Двойная, и на ней выгравирован рисунок. Постойте, вспомнил. На нем была изображена собака, схватившая олененка.
Она упорно смотрела в огонь.
— А еще? — спросила она коротко.
— На нем был замечательный хитон, — продолжал он. — Из тончайшей ткани — ну прямо как луковая шелуха. Он был желтый и, помню, блестел как золото.
И тут Пенелопа заплакала. Она не хотела плакать. Но слезы хлынули из ее глаз. Как глупо, что я плачу, думала она, быть может, он лжет, он мог слышать это от других, он хитрый, этот пришелец, он хотел, чтобы я расплакалась, ужасно глупо, что я плачу.
— Здесь очень дымно и воздух тяжелый, какая-то тяжесть в воздухе.
— Воздух и вправду тяжелый, — подтвердил он.
— Верно, снова будет дождь, — сказала она.
Он выждал. А когда искоса взглянул на нее, заметил, что в румянах на щеках пролегли бороздки.
— Не знаю, так ли он был одет, когда уехал из дому, — сказал он. — Может, он приобрел эту одежду и пряжку где-нибудь по пути.
— Я верю вам, — сказала она. — Верю, что вы видели его на Крите. Но откуда вы знаете, что он жив и что он на пути домой?
— Госпожа, — ответил он, — я много странствовал. И сказать вам могу одно: совсем недавно Одиссей был в краю феспротов. Он собирался в Додону [92], чтобы вопросить Зевса, что ему делать — должен ли он это сделать, когда вернется домой.
— Что сделать? — спросила она, обратив лицо к скрывавшим его потемкам.
— Должен ли он их убить или дать им убраться восвояси, — сказал он. — Должен ли он вернуться домой тайно или открыто. Должен ли он сказать своей супруге: «Жена моя, дорогая моя супруга, я вернулся. Я долго отсутствовал, долго странствовал. Я не мог вернуться раньше. Но я вернулся домой не нищим».
Молчание — а до нее медленно доходил смысл его слов.
— Или? — спросила она.
— Или он должен явиться безмолвно, ночью, посидеть в темноте, поглядеть на то, что трепещет на свету, и сначала все взвесить.
Молчание — а она пыталась понять и представить себе все это.
— Он… — начала она и смолкла.
— Он знает, что здесь происходит, — сказал он.
Она овладела собой, подумала: я должна сделать выбор, сейчас же, немедленно, — и выбрала.
— Любезнейший, — сказала она, — я вам не верю.
— Да, госпожа, — сказал он, — вы не верите. Но что-то в глубине вашей души верит моим словам.
— Любезнейший, — сказала она, — мой супруг умер. Я должна снова выйти замуж. Я давала уже столько разных обещаний, и одно из них я хочу сдержать.
— Да, госпожа, — сказал он, — вы этого хотите.
— Почему я говорю с вами так откровенно, любезнейший? — спросила она. — Сама не знаю. Впрочем, заметьте, я говорю сама с собой.
— Я заметил, что вы говорите сами с собой, госпожа, — сказал он, — и не слишком вслушиваюсь в ваши слова.
— Я должна сделать выбор, любезнейший, — продолжала она. — Надеюсь, вы это понимаете.
— Понимаю, госпожа, — сказал он из потемок. — Он слишком долго отсутствовал. И ваш выбор уже сделан.
— Нет, — солгала она.
— Я почти не слушаю, что вы говорите, сижу себе просто так. Надеюсь, вам не кажется, что от меня слишком скверно пахнет?
— Сидите спокойно, — сказала она, — мне приятно с вами поболтать. Может, я надумаю что-нибудь дельное. Может, мне придет в голову расспросить вас о разных делах и событиях, мой любезный, мой почтенный гость. Может, я попрошу у вас совета.
— Я слушаю вас, госпожа.
— Может, я попрошу у вас совета, любезнейший, — повторила она, глядя в сторону колонны. Его лицо теперь совсем скрылось в тени, — Выбрать мне надо одного из двенадцати, — сказала она. — Почему бы мне не сделать выбор сейчас, зачем ждать шесть дней, почему бы не выбрать завтра?
— Если вы еще не выбрали, госпожа, вы, конечно, можете выбрать завтра. Вы сказали, их трое?
— Двенадцать, — поправила она. — Говорят, будто их сто восемь, а тех, что нахлебничали здесь, было вдвое больше. Вы, наверно, это знаете, любезнейший, наверно, слышали об этом?
— Мне показалось, вы сказали — трое, — повторил он. — Должно быть, я невнимательно слушал. Стало быть, их двенадцать.
— Собственно говоря, их пятьдесят два, — сказала она. — Но сплетники утверждают, будто сто восемь. Они включили в перечень всех гостей.
— Из двенадцати выбрать легко, — сказал он. — Вот из троих трудно. А может, и не трудно. Но двоих отвергнутых обидеть, оскорбить легче, нежели одиннадцать. Могу ли я задать вам вопрос, госпожа?
Она подумала, устремив взгляд в огонь.
— Вообще-то я не позволяю задавать мне вопросы, — сказала она и почувствовала, как несет свиньями.
— Вы можете не отвечать.
— Это верно, — подтвердила она. — Возможно, я и не отвечу. О чем же вы хотите спросить?
— Если Одиссей возвратится, вы…
— Он не возвратится, — жестко сказала она, — он умер. Ваш вопрос бессмыслен.
— Вами многие восхищаются, поклоняются вам, госпожа, — заметил он. — Многие мужчины вожделеют вас.
— Если я снова выйду замуж, я сделаю это, чтобы спасти Телемаха, — запальчиво возразила она, обращаясь к пламени очага. — Мне кажется, я могу на вас положиться, и потому скажу: если я не выйду замуж, и притом скоро, они его убьют. Они должны скоро кого-нибудь убить, никого не убивать противоестественно. Они должны убить его, ибо в противном случае он убьет… кого-нибудь. Кого-нибудь из них. А может, троих из них. Он уже совсем взрослый мужчина. Если я выберу супруга и уеду отсюда, я выйду из игры. Тогда Телемах станет знатным мужем среди других знатных мужей на острове, Партия Женихов сгинет и никто не будет стоять на его пути. Останется только партия знати, и он будет одним из ее членов. И тогда он станет царем. Их царем. И Лаэрт сможет поднять руку, благословить его и сказать, что он царь по праву, что династия не прервалась. И выйдет, что муж мой погиб во время долгого странствия, исчез после длительной войны, сын наследует ему и жизнь продолжается.
Он не ответил.
— Видите, как я вам доверяю, любезнейший, — сказала она, обращаясь к потемкам.
— Вижу, госпожа, — ответил он. — Вы мне доверяете.
— Если я уеду, никого не придется убивать, — продолжала она. — Ни пятьдесят два человека, ни двенадцать. Ни троих. А если бы Долгоотсутствующий…
— Если бы Долгоотсутствующий?..
— Я не позволила вам задавать мне подобные вопросы, — сказала она.
— Значит, и троих тоже не придется убивать? — спросил он.
— Нет, нет… тому, кто умер… не придется убивать и троих. Бог все устроит. Зевсу лучше знать.
— Да, Зевсу лучше знать, — сказал он. — Но вдруг Бессмертный в Додоне даст другой ответ, нежели тот, что дают женские уста, женское сердце в Итаке?
Она вдруг почувствовала, как разит свиньями.
— При поддержке здравого смысла Зевс может возвестить свой ответ и в Итаке, — сказала она. — Зевсу это подвластно. Он может возвестить свой здравый ответ и через женские уста, и даже через женское сердце.
— Давно ли вы пришли к этой мысли насчет Телемаха, госпожа? — учтиво спросил он из потемок. — Нет, нет, вы не должны считать мои слова вопросом. Если хотите, считайте их невнятным бормотаньем, звуками, не облекшимися в слова. Так вот, давно ли вы пришли к мысли о том, что спасете его, если выйдете замуж? Ведь вы могли это сделать много лет назад, не так ли? Разве это не было бы проще, удобнее? Ведь вы полагаете, что ваш супруг умер?
— Вы сказали, что он на пути к дому, что он — Возвращающийся, — ответила она, — но большая часть ваших слов кажется мне весьма невнятным бормотаньем.
— Само собой, — сказал он. — Но только пусть вам не кажется бормотаньем то, что л вам скажу сейчас: предположим, будет устроено состязание и объявит о нем Телемах, а не вы. Состязание между тремя.
92
Священный город Зевса в Эпире; центром святилища был знаменитый Додонский дуб, к шелесту листьев которого прислушивались как к голосу божества додонские жрицы; на дубе висела также так называемая додонская медь — сосуды, подвешенные таким образом, что издавали, касаясь друг друга на ветру, мелодичный перезвон, который тоже считался голосом божества