— Жертвоприношения священны и необходимы, — сказал он.
Высокопарные слова прозвучали смешно — он покраснел под взглядом ее блестящих темных глаз.
— В общем, приносить жертвы богам — дело хорошее, — сказал он коротко, по-мужски, — А как вас зовут?
— Поликаста, — ответила она, вильнув бедрами и переступив с ноги на ногу, она была босиком. — Как вы думаете, правда, что вчера у нас побывала в доме Афина? Тот высокий светловолосый господин?
— А разве вы его видели? — спросил он, протягивая руку, но до хитона дотянуться не удалось.
— Когда приезжают важные гости, нам в мегароне быть нельзя, — объяснила она, и выражение ее лица переменилось: стало обиженным, губы выпятились, надулись. — Только мальчикам и замужним сестрам позволяют выходить к гостям. — Она прошлась по комнате и, подняв плащ, бросила ему: — Вы его ищете? — Ему показалось, что в тоне ее прозвучало презрение.
Он рывком подтянул к себе плащ и сел, держа его в руках. А вдруг я вчера заблевал его! — со страхом подумал он.
— У вас красивое имя — Поликаста. Оно звучит так… поэтично.
— Вы любите стихи?
Она сделала к нему несколько шагов и остановилась посреди комнаты. Быть может, на материке царевны даже к гостям выходят босиком. Ступни ее были в пыли — она уже выбегала утром из дому.
— Так или иначе, вид у него на редкость благородный, — сказала она.
— Вы о ком, о Ментесе?
— О ком же еще.
— Очень видный мужчина, — сказал он баском.
Она возбужденно подалась вперед, глаза ее блеснули.
— А вы тоже, как папа, думаете, что это Афина?
Ночью он склонялся к этой мысли, хотя Нестеровы доводы были не слишком связными и убедительными. Но главное, ему самому льстила мысль, что он появился на людях в обществе особы, которая могла оказаться божеством — переодетым богом или богиней.
— Не знаю, — сказал он теперь. — Но вчера, когда мы прибыли сюда вместе с ним, мои глаза стали вдруг на диво зоркими — по-моему, я видел отсюда даже свою родину, Итаку.
— Так или иначе, манеры у него очень благородные! — заявила она. — Мы стояли в верхнем покое и смотрели на вас через окошко. А вы были такой смешной и испуганный. Вы что, вообще из боязливых?
— Я?
Я должен быть остроумным и изящным. Должен блеснуть и показать, что не лезу за словом в карман. Девушка его раздражала, но в то же время смущала, приводила в замешательство. И знала это.
— Я из боязливых? А впрочем, пожалуй, — отвечал он. — Сквозняков боюсь.
Это была старая итакийская острота — так в родном порту обычно бахвалились своим бесстрашием старые морские волки.
Но заряд пропал даром.
— Хотите, я закрою дверь? — предложила она, и только глаза ее смеялись.
— Нет, — не нашелся он. Но тут его осенила удачная мысль. — Конечно, я люблю стихи, — вспомнил он. — А вы?
— Не особенно, — отвечала она. — У нас тут исполняют только старые песни — разное занудное старье про Агамемнона и… а впрочем, про него как раз жутко интересно, про его царицу, помните! — а потом еще всякие запетые песни про папу и его товарищей, как они были на войне, про Менелая и Одиссея… и…
— Одиссей был мой отец, — тихо сказал он и сразу сделался другим.
— Ай-яй-яй! — воскликнула она с искренним сочувствием в голосе. — Я, наверно, наступила вам на любимую мозоль?
Был мой отец! — подумал он.
— Я организовал экспедицию, — сказал он, — понимаете, я еду на поиски. Еду его искать с моими людьми.
Это звучало по-адмиральски. Она не высказала на этот счет никакого мнения, только приговаривала: «Вон что! Вон как!» — и помахивала купальной простыней. А он продолжал сидеть, натянув на плечи одеяло.
— Наверное, все ждут вас, — заметила она, теперь уже с легким нетерпением.
Выпростав ноги из-под одеяла, Телемах покосился на них. Ноги были совершенно чистые. Он накинул на себя плащ, завернулся в него, подумал, что уж теперь вид у него, наверно, стал совсем дурацкий.
— Пошли!
Телемах двинулся за ней, уже почти злясь. Он вспомнил, кто он такой. Он — начальник экспедиции. И гость, еще гость почетный, его чествовали вчера целую ночь, занимали рассказами и оказывали ему внимание, он — тот, кого, возможно, сопроводил сюда бог или богиня. Не исключено, что это была Афина Паллада. А его выволокла из постели девчонка, которую он, можно считать, прежде не видел, и ведет, как жертвенного быка на заклание, как раба, как… как конфузящегося деревенского мальчишку! Ей-богу, я злюсь, думал он.
— Сюда, — сказала она, толкнула дверь налево по коридору и показала внутрь. — Живо окунитесь, надо спешить.
В углу стоял медный чан, у них оказался водопровод и душ. Пол был мокрый, наверно, вся семья, включая зятьев и невесток, с самого рассвета уже плескалась здесь, смывая с себя хмель и грязь. Босые ноги Телемаха зашлепали по каменному полу — звук был неприятный и отнюдь не героический. Он поискал глазами крюк, чтобы повесить плащ, но ничего не обнаружил.
— Дайте мне.
После минутного колебания он спустил плащ с плеч и, повернувшись спиной к девушке, протянул ей одежду — при этом он случайно коснулся ее руки. Я веду себя глупо, думал он, будто я прежде не видал девчонок, при желании я мог бы кое-что порассказать, может, как знать, мне даже случилось кое-кого обрюхатить, не такой я конфузливый, как она, видно, воображает! Он влез в круглый медный чан и сел, вода доходила ему до самого горла. Вода была прохладной, даже слишком прохладной, и, едва он задвигал руками, чтобы помыться, — плюх-плюх — перелилась через край, изобличая его неловкость. Девушка стояла рядом и лицезрела его во всей его наготе.
— Ну вот вы и чистый, — сказала она, выдернув затычку из крана над чаном.
До дрожи, до озноба ледяная вода хлынула на него широкой струей, он не выдержал:
— У-у-у!
— Слишком холодная?
— Н-нет, — ответил он, стараясь не стучать зубами. — В самый раз.
— У нас есть вода потеплее. В баке, — сказала девушка. — Но это все больше для стариков, — добавила она. — Надеюсь, у вас ревматизма нет? Ох! Как же я об этом не подумала! Ах я безмозглая! Но герои всегда предпочитают эту воду, она бежит прямо из родника, говорят, она очень полезна — кое-когда, по утрам.
Все его мужество, само его мужское естество съежилось от холода. Вставая, он не смел глянуть на низ живота.
— Держите.
Он закутался с ног до головы в пушистую, дышащую человеческим теплом купальную простыню и стал растираться. Ноги хлюпали по каменным плитам пола — ему казалось, что они стали огромными и плоскостопыми. Он присел, повернувшись к ней спиной, и тщательно вытерся. Волосы были хоть выжми.
— Вот так, — сказала она из-за его спины. — Подойдите-ка ближе, я натру вам спину маслом.
Елей и ее руки были просто… ну просто изумительны. Она быстро прошлась по его лопаткам, спустилась ниже к мягкой части спины, он никогда не испытывал ничего подобного. Судорога исчезла, тело распрямилось, ноги стали сильными и обрели обычный размер. Пусть массирует его как можно дольше!
— Теперь повернитесь!
Он повернулся, уже не ощущая стыда, но все же прикрылся простыней. Мягкие руки полетели по его груди, потом спустились к поясу, опять взлетели вверх, к подбородку, — хорошо бы борода была погуще, а то на щеках всего-навсего пушок. От ее рук сладко пахло медом, елеем и еще чем-то, каким-то незнакомым ароматом Большой земли. Она была ему по плечо. Тонкий нос, прямой и узкий, не картошкой, как у Нестора и братьев, шея смугло-золотистая. Подбородок округлый. А руки ее — они были совершенно удивительные, проворные и мягкие.
— Наклоните голову!
Он наклонился к ней, и она умастила ему волосы. Она прикасалась к его волосам так, словно вытирала руки полотенцем. Потом погладила его по лбу и щекам, по шее и плечам, окутывая его нежностью и ароматами.
— Ну как, теперь вам лучше? — спросила она, подняв к нему лицо.
— Отлично, — сглотнув, ответил он. Это звучало учтиво и по-мужски, так мог говорить человек, привыкший иметь дело с женщинами. И он повторил: — Просто отлично.