— Да, — рассеянно отозвалась Елена. — Чего только не приходит на память. Но не кажется ли вам, что уже поздно?
Она выпила; пила она очень красиво, Телемах никогда не видел никого, кто бы так красиво пил. И она умела пить. Прикрыв глаза, она впитывала в себя вино.
— Забвение — великая отрада, — произнесла она, не открывая глаз.
Его сон посветлел, и он погрузился в недра этого света, в облако пушистой шерсти и в запах чистой шерсти и льна, погрузился, не сопротивляясь. А сумрак над его головой уже не был сумраком усталости. Там разыгрывалось представление. И на него можно было смотреть. Он увидел какую-то фигуру, она наклонилась, схватила Астианакса за ногу и размозжила ему череп о каменную стену. Шмяк! Он увидел лицо того человека. Это не я, подумал он, это Неоптолем, сын Ахилла. Шмяк! И он подумал о том, о чем, почудилось ему во сне, он никогда прежде не думал, — он подумал о том, что детская головка на диво мягкая, ее так легко размозжить.
Вдруг, одновременно, все четверо рассмеялись. Елена успела добавить еще несколько капель в кратер для смешивания вина, повторив, что злоупотреблять египетским снадобьем не следует, но, поскольку в последнее время они прибегают к нему очень редко, можно разок позволить себе лишнее.
Она засмеялась, открыв рот; накрашенные розовой помадой губы обнажили два ряда крепких белых зубов, а в блестящих глазах вспыхивали искорки. Откинувшись на спинку кресла, она смеялась какой-то шутке Менелая. Телемах не уловил, в чем соль этой шутки, да и Писистрат, вероятно, тоже, но оба смеялись забавному звучанию слова:
— Проти-проти.
Царь подался вперед, уронив руки на подлокотники кресла, и захохотал, заквохтал. Рабыня подбросила в огонь несколько поленьев, и все засверкало новым блеском, загорелись расплавленное стекло и металл на стенах, прекрасный фриз, пороги и дверные рамы, заблестели кубки и золотистая борода Менелая; никогда еще Телемах не чувствовал себя таким счастливым.
— Проти-проти!
— И это был бог! — сквозь смех прорвалось у Менелая, и снова он захихикал, заквохтал.
Новый приступ смеха одолел и Елену, она смеялась, закинув голову так, что можно было заглянуть в вырез ее холеных ноздрей. Грудь колыхалась, глаза расширились, прославленные мясистые ляжки дрожали, она была восхитительна, все было восхитительно. И тут Менелай снова выпалил, выкрикнул:
— И звали его Проти-проти!
Они откидывались назад, наклонялись вперед и хохотали — хохотали так, что пламя колыхалось от их хохота. Пьяным Телемах себя не чувствовал, все было нормально, просто он был почему-то без меры счастлив. Никогда в своей жизни не слышал он ничего более смешного.
— Проти-проти!
Слюна пузырилась на губах Писистрата, пытавшегося произнести это слово так же уморительно, как Менелай; Телемах тоже втянулся в игру с «Проти-проти!», но застрял на первом же слоге — дальше слово рассыпалось в дробном хихиканье, он толкнул свой кубок, брызги вина разлетелись по гладко обструганной столешнице. «Про-про!» — кричала Елена, голос ее взметнулся вверх, в нем зазвучали визгливые ноты, и тут Менелай собрал все силы и медленно, с полным самообладанием произнес:
— Проти-проти, так звали бога, и это был египетский бог!
Удержаться было невозможно, они захохотали вновь, с квохтаньем, с шипеньем, две рабыни, стоявшие в дверях, захихикали тоже. Елена, на мгновение опомнившись, махнула им рукой, и они исчезли, как черные тени; дверь осторожно закрылась, но они, без сомнения, стояли за ней и подслушивали.
— Ступайте спать, девушки! — крикнула царица, с достоинством обращаясь к двери. — А теперь рассказывай, Менелай.
Она все еще задыхалась и поднесла руку к колышущейся груди, чтобы унять сердцебиение. Незабеленное пятно на лбу отливало медью. Она снова выпила, остальные последовали ее примеру.
— Мне не раз доводилось общаться с богами, — сказал Менелай. — Никуда ведь от них не денешься. Но я не стану уподобляться певцам и расписывать подробности. А что до полубогов — даже если исключить случаи сомнительные, — их я перевидал что песка морского. Этот же, повторяю, был египетский бог. И провидец, этакое информационное бюро крупного масштаба, и к тому же невероятно охоч до жертвоприношений. Он был тюлений бог, приплывший с далекого севера, из краев, где царят одни туманы, — он обосновался в море далеко на юге и сделался морским божеством, почитаемым египтянами. При этом он считался царем и государем у строителей пирамид — словом, я так до конца и не разобрался, кто же он такой. Но, повторяю, он был падок на жертвоприношения. Ну вот, а я попал в те края… на обратном пути домой.
Менелай сосредоточился на своем рассказе, собрал себя вокруг рассказа, хотел опутать его своими словами, но сам оказался захвачен, взят в плен и опутан. Менелай стал пленником собственного рассказа, а может, был тяжело ранен собственным рассказом, сражен им, словно шальной стрелой из лука. Издевательство над именем бога свидетельствовало также и о страхе, царь Спарты пытался освободиться от этого страха, удерживаясь на оболочке, на покрове, на тонкой пленке хвастовства и насмешки. Может быть, оболочка выдержит, а может, лопнет. Может, эта помесь восторга с ужасом порождена была зельем, египетскими каплями, а может, она все равно настигла бы его. Имя вызвало смех, во-первых, своим удивительным сходством с именем другого бога [80], а еще потому, что, по описанию Менелая, выходило: египетский народ среди своих богов числит вонючего северного тюленя или моржа.
Менелай сосредоточился на своем рассказе, сам сделался его средоточием, не забывая при этом оставаться на редкость радушным хозяином, принимающим сыновей тех, кем он восхищался, с кем много лет дружил и вместе воевал. Рассказ его можно истолковать как дань благодарности, как знак величайшего внимания и уважения. Не исключено, что он завел его для того, чтобы облегчить горе итакийского царевича, чтобы рассказ прозвучал оптимистическим — слишком оптимистическим — ответом на почти не сформулированный, боязливый вопрос, ответом, которому трудно было придать иную форму. И может быть, он сделал бога смешным, да и просто-напросто его выдумал для того, чтобы защитить самого себя, чтобы пророчества, которые предстояло сообщить, не были приняты слишком уж всерьез.
Но, конечно, нельзя упускать из виду и действие капель.
— Вся беда была в том, — говорил Менелай, — что мы поскупились на жертвы богам, и прежде всего Зевсу. И вот, как и следовало ожидать, я застрял в Египте надолго, застрял на целых семь лет. Но наконец мы пустились в путь и через день пристали к острову Фарос неподалеку от дельты реки. Там мы стояли, дожидаясь попутного ветра, потому что за двадцать дней ни разу не дохнул даже слабый ветерок.
— А разве вы не могли идти на веслах? — удивился Телемах.
— Могли, конечно, — вначале. Но мы потеряли в ожидании много дней, запасы наши оскудели, есть стало почти нечего. И мы уже просто не решались выйти в море. Мои люди соорудили что-то вроде сети, а другие слонялись по берегу, пытаясь ловить рыбу удочкой. И вот вяленое мясо кончилось, осталось только немного заплесневелого хлеба. Сам я для поддержания бодрости духа то и дело прикладывался к меху с вином. Я понимал, что рассердил кого-то из богов, но не мог угадать которого. Можно сказать, что пил я с горя и с досады, и, пока мои люди занимались рыбной ловлей, в одиночестве совершал далекие прогулки по острову. И вот однажды…
Он покосился на Елену, она опять поскучнела, глаза глядели бессмысленным взором. Он ободрительно кивнул ей, они выпили, Телемах с Писистратом подняли свои кубки.
— Однажды я выпил еще больше, чем всегда, — сказал Менелай, улыбаясь странной, самоуглубленной улыбкой. — Выпил, чтобы разогнать мрачные мысли. И пошел прогуляться в глубь острова. И там я встретил богиню — во всяком случае, существо, сродное богине.
Елена подняла голову и улыбнулась: она уже много раз слышала эту историю.