— Мы с ней поболтали, — продолжал Менелай, — так сказать, потрепались, мы… словом, мы побеседовали. Она была морской девой, то есть на земле у нее было две ноги — вообще она была прекрасно сложена. А ее папашу звали Проти-проти!
— Проти-проти!
Писистрат подался вперед, откинулся назад, сложил руки на животе, затряс головой, закашлялся и заныл от смеха; волна смеха захлестнула Телемаха, и сквозь собственный хохот он услышал «ха-ха-ха-ха-ха-ха-аа», рвущееся к потолку из широко открытого рта Елены. Менелай держался за подлокотники кресла, он стиснул губы, пытаясь удержать, подавить приступ смеха, но светлые его глаза сверкали сумасшедшим весельем.
Наконец все четверо почти одновременно перевели дух. И наверное, возникла бы пауза, сбой в налаженном, отрадном ритме вечера и египетского хмеля, если бы Елена не спросила с некоторым раздражением в голосе:
— Ну а потом? После того как вы… побеседовали?
— Мне надо подумать, — сказал Менелай.
Он подумал, они выпили.
— Жаль, что египетское зелье немного отшибает память, — сказал Менелай, ставя кубок на стол. — Забываешь кое-какие подробности. Но ее звали Эйдофея, и она дала мне много добрых советов. Она рассказала мне, что отец ее — морской бог, а может, бог подводного царства и он прекрасно осведомлен обо всем, что уже случилось, а также о том, что боги замышляют и чему еще предстоит случиться. Надо только его подкараулить вовремя. Обычно он выплывает на поверхность среди дня, и тут-то и надо его схватить, не мешкая. Был он повелителем тюленей. Вы когда-нибудь видели тюленей? Они не похожи ни на каких других животных — разве что на громадных пиявок или на собак особой породы, а может, на старых эфоров [81] и политиков, а может, на певцов… Время от времени бог инспектировал стадо тюленей, пересчитывал их. Чтобы поймать старца, надо было переодеться, подкрасться к нему, а потом схватить и не выпускать до тех пор, пока он не скажет то, что ты хочешь знать.
— От этого и вправду веет чем-то божественным — в точности как в настоящих мифах, — заявил Телемах.
— Да, но смрад был ужасный, — сказал Менелай. — Не забудьте о шкурах! Эйдофея раздобыла мне несколько шкур, они были только что содраны с тюленей, и объяснила, что мне следует делать, Я взял с собой троих товарищей, и мы стали караулить. Мы пришли на место с рассветом и выкопали ямы в песке, среди скал, где обычно отдыхали тюлени. А потом залезли в шкуры — воняли они нестерпимо, но мы захватили с собой благовония. Тюленей пришлось ждать долго. Мы лежали тихо-тихо и наблюдали за ними сквозь глазные отверстия в шкуре. Странное это было зрелище, самый настоящий спектакль, если бы не зловоние, можно было бы вообразить, что ты в театре. Представьте себе: целое полчище старых певцов, или политиков, или мореходов, которые растянулись на животе и, греясь на солнышке, предаются размышлениям, переваривают пищу и вспоминают свое житье-бытье — вот на что это было похоже.
Он пригубил вина, потом посидел, вспоминая, с закрытыми глазами.
— А когда Гелиос поднялся высоко в небо и мы уже обливались потом в своих шкурах, явился старец. Мне показалось, что он возник прямо из моря, но я не уверен, возможно, он приплыл на лодке с Большой земли. С виду обыкновенный человек, обыкновенный бог — только с квадратной бородой, длинными волосами и поясом, какие носят в Египте; коренастый и жилистый, старый и седой, даже грудь его, помнится, поросла седыми волосами. И тут мы выскочили из засады и схватили его.
Забыв о смешном имени бога, все подались к Менелаю и слушали, затаив дыхание.
— И что же? — Это спросил Писистрат.
— Он стал менять обличье, — сказал Менелай. — Тюлени, все остальные, те сразу потащились к воде — бульк! — и были таковы. Но старика мы держали крепко, хотя он оказался великим мастером принимать разные виды,
— А чей вид он принимал? — спросил Телемах.
— Сначала льва, — ответил Менелай. — То есть он рычал, пытался кусаться, бить лапами и реветь, как лев. Но я крикнул ему в самое ухо: «Зря стараешься, мы эти штуки знаем, с нами этот номер не пройдет. Мы немало поездили по свету, так что с нами этот фокус не пройдет, старина!» Тогда он стал извиваться наподобие гигантского змея, шипел, старался подставить нам ножку и напугать нас, потом стал хрюкать, как вепрь, и прыгать, как пантера, а иногда нам начинало казаться, что мы поймали и держим в руках поток, реку, ручей, таким он был вертким, а под конец он расставил ноги, изображая из себя дерево, несокрушимый, вросший в землю корнями дуб. Но мы все равно крепко держали его, и тогда он наконец сдался.
Менелай перевел дух. Он устал от повествования, потому что, рассказывая, он сам извивался всем телом, пытался рычать, так что его голос, хотя он был слабым, тонким и даже почти пискливым, отдавался эхом в мегароне, он пытался изобразить струящуюся воду и прыжки пантеры, раскачиваясь во все стороны, лягаясь и размахивая руками. На лбу у него выступила испарина. Елена слушала с закрытыми глазами.
— Словом, как я уже сказал, старик сдался, — снова заговорил Менелай. — Мы его доконали. Нас ведь было трое против одного.
— И что же, он стал прорицать и сказал правду? — спросил Телемах.
— Да, что-то в этом роде. Он стал говорить о моем брате Агамемноне.
Лицо Менелая омрачилось, и это сумрачное настроение передалось другим. Телемах подумал о своем отце, о Долгоотсутствующем, Писисграт попик головой, вспомнив или тщась вспомнить старшего брата, погибшего на Войне. Елена открыла глаза, перевела равнодушный взгляд с одного на другого. И вздохнула, как пресыщенная едой и рассказами хозяйка дома, как женщина, которую снедает тайная печаль, — во вздохе этом явственно прозвучала тоска. Не сказав ни слова, она извлекла спрятанный на груди флакон с египетским зельем, добавила несколько капель в кратер и протянула его через стол царю. Менелай быстро взглянул на нее, взгляды их встретились, он кивнул, подлил в кратер вина и воды и подал гостям.
— За ваше здоровье и за здоровье богов, господа, — сказал он, сделав большой глоток.
Елена пила с жадностью, с какой не подобает пить женщине и царице. Писисграт чмокал, прихлебывая напиток, и, когда отставил кубок, капли, скопившиеся в уголках его губ, потекли на тяжелый борцовский подбородок. Он отер их тыльной стороной руки — по-деревенски, дружелюбно подумал Телемах. Сам он делал неторопливый глоток и, закрыв глаза, со смаком пропускал его в горло.
И вскоре на душе у них опять посветлело.
А в туче над ним разыгрывалась Война: долгие приготовления к ней, осада, победа, вторжение, дни оккупации, когда они сровняли Трою с землей и сожгли ее дотла. Он видел все это сквозь сомкнутые веки и слышал собственные мысли: это не я. Это сын Ахилла. Это Война. Я был всего лишь участником Войны. Но Война — это не я.
Сон принес ему отдых, он дышал, равномерно чередуя вдохи и выдохи. Повернулся на бок, съежился в материнском лоне сна, а потом снова лежал на спине, созерцая сновидение, видел, как оно разворачивается перед ним, потом повернулся на другой бок — так проходили ночные часы. «Одиссей! — окликнул его кто-то. — Эй ты, герой, удивительный странник, отменный хитрец, рассказывай!» «Сейчас, сейчас, — забормотал он, — дайте мне только время подобрать слова, такие, чтобы люди смогли их переварить, потому что, вздумай я рассказать правду, они мне не поверят. Я должен превратить свой рассказ в легенду, я должен сочинить нечто такое, что они способны усвоить. Я побывал в Царстве Мертвых, а потом вернулся к ней — Кирке-Калипсо-Кирипсо-Калирке, и я…»
Его спутники карабкались вверх по горе. Они хватались за ветки елей, глядели сквозь них вниз, и далеко, в узком заливе, видели корабль. Уже заметно посветлело, скоро утро, уже утро.
«Дальше мы идти не можем! — кричали они ему вниз. — Мы не можем идти дальше на двух ногах, как люди. Мы превратились в свиней».
«Сейчас, сейчас!» — кричал он им, глядя вверх, в темноту, а Свет, День, тем временем расползался вширь у его ног, вырастал из моря.
Он жевал корень растения — моли-моле-мола-молалала-ла-ла! — которое подарил ему бог, Легконогий. Меня колдовство не возьмет, я в свинью не превращусь, думал он.
81
Эфоры (букв, надзиратели) — должностные лица; в Спарте и других дорийских городах — высокопоставленные чиновники