— Кончай ерунду пороть! — сказал Ноэмон. — Когда ты вернулся? Ты что, не понимаешь: я хочу знать, что вы сделали с моим прекрасным судном?
— Я возвращаюсь всегда, — заявил Ментор, дернув себя за бороду и нанизывая одну за другой дурацкие мысли. — Когда я был молод, я вернулся с Крита. Потом я вернулся в Трою, где никогда прежде не бывал, с Итаки, где, правду сказать, пребывал почти всегда. Я вернулся из Трои по окончании самой великой, кровавой и жестокой за всю мировую историю войны. Вчера я вернулся из деревни, я навещал Лаэрта, мы обсуждали с ним проблемы философии и огорода — они хорошо сочетаются, это родственные материи, и нашли решение. Сейчас я возвращаюсь из гавани, а немного позже вернусь из своего дома, потому что мне надо зайти во дворец поглядеть, что там поделывают женихи. А потом, к твоему сведению, я вернусь оттуда. Вечное возвращение, вечное странствие — в этом все дело.
— Тьфу, чушь какая! — сказал Ноэмон, не на шутку разозлившись на седобородого. — Где вы оставили мое быстроходное судно, у меня в нем нужда, и где мой сын, он ведь уехал с вами?
— Судно?
— Ну да! Лучшее мое судно. Настоящий быстроходный корабль! Где вы его причалили?
— Судно, корабль? — переспросил Ментор. — Сама жизнь судно. Если поразмыслить, жизнь — это, по сути дела, корабль.
Преисполненный сознания собственной мудрости, он зашагал дальше, думая, вероятно, что Ноэмон увяжется за ним, пойдет с ним рядом, внимая его рассуждениям. Однако трактирщик постоял некоторое время, прислушиваясь к удаляющемуся бормотанью. А потом его разобрала злость и даже страх. Он, пыхтя, побежал вдогонку за стариком и снова схватил его за руку:
— Говори, откуда ты сейчас вернулся, с Большой земли или нет?
Ментор остановился, посмотрел на Ноэмона, подумал, взвесил свои слова, как если бы у него были в руках весы — так, во всяком случае, выглядели его жесты.
— Мы всегда возвращаемся с Большой земли, мой мальчик. И боги и люди приходят с Большой земли. Я тоже пришел с Большой земли. Но откуда приходит Большая земля? Ответь мне, если можешь!
— Но я говорю про сегодняшний день! — завопил Ноэмон.
— По правде сказать, я давным-давно не бывал на Большой земле, — сказал старик. — То есть нет, в мечтах я бывал там часто. Но ноги мои, мои усталые ноги, не ступали на землю материка уже много лет.
— Но разве ты не последовал за Телемахом и за моим мальцом с их приятелями? Когда они отплыли в Пилос? Дней десять тому назад?
— Я всегда следую за сыном Одиссея, — ответил старик Ментор и поднял руку, как бы наставляя и благословляя. — Я следую и слежу за ним с величайшим вниманием. Это моя обязанность. Мыслящие граждане нашего города не могут не знать, что его отец был моим лучшим другом. Телемах принадлежит к числу лиц, за которыми я слежу с особенным вниманием… Ах вот как, так он на Большой земле? — вдруг с любопытством спросил старик.
— О милостивый громовержец! — воскликнул Ноэмон и помчался своей дорогой — сначала в гавань, потом в трактир, где он залпом осушил кубок почти не разбавленного вина, потому что пот катил с него градом, а потом поднялся к себе в комнату и стал думать. И решил, что ему было видение. Ведь Ментор должен теперь находиться в Пилосе, он, Ноэмон, сам видел, как тот всходил на корабль. Чудеса, однако, подумал он. Видение как две капли воды походило на явь! А впрочем, чего удивляться? Чудеса в том и состоят, что видения кажутся явью.
И тут же в нем пробудилась тревога о его прекрасном судне. На мгновение Ноэмон подумал и о сыне — впрочем, мимолетно, потому что от корабля его мысль сразу перескочила на тягловых животных, составлявших его имущество на Большой земле, — это были двенадцать жеребят, в которых он (из тщеславия) поместил часть своего капитала, и несколько мулов. Животных он держал у двоюродного брата в Элиде, и теперь ему страстно захотелось немедленно на них взглянуть.
— Пришел Ноэмон, — сказала Эвриклея. — И ведет себя как-то чудно. Я надеялась, что он придержит язык, а он возьми да все и ляпни. Говорит, что ему было видение, он напился еще до завтрака, и, когда они, особы, которые в мегароне, спросили, что он видел, — само собой, хотели над ним потешиться — он возьми и скажи, что видел Ментора.
— А что особенного в том, что он видел Ментора? — спросила Пенелопа.
Схватив Ноэмона за шиворот, Ангиной крикнул:
— А ну, выкладывай всю правду, старик! Что там за история с Ментором?
— Я думал, он на Большой земле, — отвечал Ноэмон сразу пересохшими губами. — Да я и сейчас думаю, что он на Большой земле, а это было видение. Но, господи, до чего же он был похож: на самого себя. Он был… ну в точности как если бы это был он.
— Пьяная скотина! — рявкнул Ангиной, выпустив Ноэмона, и грозно выпрямился, расставив ноги и скрестив руки на груди. — Давай выкладывай всю правду, а не то…
Эвримах и Амфином гоже повскакали с мест.
Дворник, сверхштатный певец, вестоносец и двойной шпион по имени Медонт перенес одну ногу через очень высокий (внешний и внутренний) порог и увидел обеих женщин. Хозяйка стояла у окна, она смотрела во двор и прислушивалась. Снизу из зала доносился беспокойный шум, разговоры, звон посуды, поспешные шаги, эхо, время от времени резкий, похожий на удары молота голос Антиноя, чистый, примирительный голос Эвримаха и дружелюбно-звонкий, рассудительный голос Амфинома; можно было даже разобрать отдельные слова. За спиной Пенелопы стояла Эвриклея: сложив вместе ладони, она пыталась заглянуть через плечо хозяйки, а может, просто в отчаянии смотрела на ее спину.
Обе женщины обернулись. На лице Супруги была ярость, на лице старухи — страх.
— А тебе чего надо, Медонт?
Он перенес через порог вторую ногу, едва при этом не споткнувшись, хотя он с величайшей осторожностью уже много раз и прежде переступал этот порог. Его обуревало двойственное чувство: с одной стороны, он совершает предательство по отношению к тем, внизу, но, с другой, должен же он сообщить важную новость Хозяйке. В общем, минута была захватывающая.
— Ментор навещал Лаэрта, Ваша милость.
— Знаю, — сказала она. — Он и не уезжал на Большую землю.
— Но Телемах вовсе не у Лаэрта, Ваша милость. Он в Пилосе.
— Знаю, — сказала она. — Чего тебе надо?
Искус двойного шпионства переполнял щуплую грудь Медонта; он колебался. Эвриклея скорбным движением разняла руки, поднесла правую ко рту, словно, несмотря на весь свой страх, собиралась то ли зевнуть, то ли сделать предостерегающий знак.
— Они хотят убить его, Ваша милость, — сказал Медонт. — Они будут караулить его, когда он вернется домой. В Замском проливе, чтобы не дать ему подняться в город.
— Знаю, — сказала она.
Эвриклея уронила руки. Впоследствии, в той жизни, что ему было дано прожить среди людей, Медонт вспоминал мелькнувшую у него в эту минуту мысль: вот это и есть настоящие, истинные материнские руки, руки отчаяния, руки страха, — и образ старухи навсегда преобразился в его сознании; воспоминание это было таким ярким, что, должно быть, он унес его с собой в Аид или куда он там под конец угодил.
— Тебе известно, где именно они собираются устроить засаду? — хрипло спросила Пенелопа. Но тут же справилась со своим голосом: — Сейчас же говори все, что знаешь!
— Я уже сказал: в проливе, немного южнее, и еще на горе. Они расставили дозорных в Астерии и на северной оконечности Зама и выслали патрули в пролив и сюда, на гору.
Ему легче было перечислять голые факты, приводить сухие данные.
— В засаде их будет двадцать человек, — сказал он.
— О-о!
Руки Пенелопы то сжимались, то разжимались, непрерывно сжимались и разжимались.
Старуха смотрела в пол, собираясь с силами.
Медонт все стоял, отступать ему было некуда. Он пытался отвесить поклон, но Хозяйка его попытки не заметила, она смотрела в одну точку за его спиной, над дверью.
— Эвримах участвует в этом деле? — спросила она.
— Да.
— И… и Антиной тоже?
— Да, и Амфином и все остальные, — ответил он, снова готовый искать спасения в фактах, прикрепить свой собственный страх к чужим именам.