— О-о!
Он подумал: так стонет тот, кто сам себе вонзает в грудь кинжал, — руку он остановить уже не может, но все же противится ножу.
Эвриклея открыла рот, старческим языком облизнула сморщенные губы, потом переступила с ноги на ногу, словно намеревалась шагнуть, но еще не решила, в какую сторону. Она снова подняла руки, сложила ладони вместе и обрела равновесие.
— Медонт хороший бегун и опытный мореход, — сказала она.
Пенелопа отвернулась к окну и что-то бормотала, потом заговорила громче:
— Сначала они — боги — взяли Его. Потом наслали сюда стаю этих грызунов, крыс, кузнечиков — Зевсово нашествие! А теперь они хотят уничтожить его Сына. Малыша. Хотят истребить самое имя! И чьими руками? Антиноя и Эвримаха!
Она так резко повернулась к ним, что Медонт отпрянул и едва не упал, стукнувшись пяткой о порог. Старуха Эвриклея отступила на два шага, не теряя, однако, устойчивости.
— Не хочу! — закричала Пенелопа. — Не согласна! Не допущу! Я… я буду…
— Мадам, — сказала Эвриклея. — Медонт хороший бегун и опытный мореход. У него здоровые легкие и крепкие ноги.
— Надо послать гонца к Лаэрту! — сказала Супруга.
Старуха твердой поступью приблизилась на два шага к своей хозяйке, она полностью овладела собой, готовая проявить в действии волю и здравый смысл.
— Не стоит волновать его, Мадам. Он стар, ему нужен покой. Он ничем не может нам помочь.
— Теперь ты еще вздумала давать советы! — взвизгнула Пенелопа, сквозь ее отчаяние прорвался гнев. — Мало того, что ты утаила от меня правду о его отъезде, десять дней ты ее скрывала!
— Мадам, — сказала старуха, — окажите мне милость, убейте меня. Или прогоните. Но я все равно буду стоять на том, что Телемах сейчас пытается спасти нас всех. Кто знает, какое решение примут Нестор и Менелай, когда услышат, что здесь творится, да еще из его уст. И насколько я знаю, Медонт хороший бегун и опытный мореход.
Колени у Медонта подогнулись, но он отвесил низкий поклон. Он был еще молод и полон надежд.
— Смойте слезы холодной водой, Ваша милость, — сказала Эвриклея. — И наденьте другое платье. Когда на душе неспокойно, полезно переодеться. А потом Мадам следовало бы пойти в самую маленькую из ее комнат и там сотворить молитву Зевсу и еще одну — длинную-предлинную и полную ласковых слов, — молитву Афине. Об остальном позабочусь я.
— Но… — начал было Медонт, еще раз низко поклонившись.
— Корабль и гребцов я тебе обеспечу, ноги — забота твоя, — сказала Эвриклея.
— Но, — сказал Медонт, все еще согнутый в поклоне, — где я отыщу Телемаха? Что, если его нет ни в Пилосе, ни в Спарте?
Старуха смерила его внимательным взглядом.
— Видно, в тебе слаба вера, Медонт, — сказала она. — Где ты его отыщешь? Вопроси Афину, я в трудных случаях поступаю так. Но ты должен помочь ей найти правильный ответ. Такова ее воля.
Пенелопа медленно вышла из комнаты, платье волочилось за ней по полу, она стала даже меньше ростом.
— Медонт, — сказала Эвриклея. — Теперь помолчи и делай, как я скажу. С помощью богов и капельки здравого смысла я устроила так, что в Глубокой бухте стоит дулихийский корабль. Я кое о чем договорилась с дулихийцами. Это корабль на двадцать гребцов, и я надеюсь, чтo в том месте на берегу, куда его втащили, он не слишком заметен. Ты отплывешь вечером, как только стемнеет. Им скажешь, что ты от меня — этого будет довольно.
Они прислушались: внизу все еще шумели.
— Жаль будет их, когда он вернется, — сказала она, — Я хорошо знаю и Нестора, и Менелая.
В душе Медонта прояснилось, двойственность начала исчезать, он был почти уже односторонним шпионом.
— Быть может, Телемах вернется с большой ратью и с большим флотом, — сказал он, польщенный собственной важной ролью, довольный собой, своей изобретательностью, умением вступить в игру в нужную минуту и тем, как он хорошо показал себя перед Супругой. — Те, кто живет на Большой земле, свое дело знают, — добавил он.
— Я говорю об Одиссее, — сказала старуха. Медонт снова начал слегка двоиться.
— А ты уверена, что он когда-нибудь вернется? Ты знаешь наверное?
— Нет, — сказала Эвриклея. — Но я веду себя так, как если бы знала наверное. Это единственный способ. Единственная возможность. А теперь ступай.
— По правде сказать, я плохо переношу морскую качку, — сказал Медонт.
Проснувшись, он почувствовал, как болит все его одеревеневшее тело.
Он еще вечером собирался назвать свое имя, но ни царица, ни Алкиной о нем не спрашивали, а ему не хотелось показаться навязчивым. Колебался он еще и по другой причине. Проснувшись в постели, в комнате напротив мегарона, он пытался оценить свое положение. Ему не удалось выяснить, каковы политические взгляды Алкиноя и каково вообще взаимодействие политических сил в мире. Как развивались события среди смертных после Великой войны? Не сочувствуют ли здесь, в Схерии, Илиону? В каких отношениях состоит страна с Аргосом, с Лакедемоном и с царством на островах? Он примерно рассчитал, что эта мало кому ведомая Схерия, куда его вынесло волнами, лежит где-то неподалеку от берега феспротов, но он представления не имел об обычаях здешнего народа (по-видимому, кротких?), о взглядах островитян на положение в мире, о позиции правительства. Если они спросят, ему придется все же открыть свое имя. Можно ли всерьез полагаться на слова царя, обещавшего доставить его домой? Похоже, я пришелся им по душе, думал он. Царь хотел далее отдать за меня свою дочь. И девушка, видно, не против. Но царь, конечно, был пьян.
Навзикаю он увидел только во второй половине дня, зато ему пришлось встретиться с горожанами. Не успел он встать и принять душ, как Алкиной явился за ним, чтобы повести его на Рыночную площадь. Там устроили нечто вроде сходки-показа. Арета извлекла из кладовой всевозможную одежду своих сыновей, так что вид у него был представительный, ему самому казалось, что выглядит он весьма авантажно.
Само собой, слух о нем уже распространился. Город был вовсе не таким огромным, как ему показалось накануне вечером, и все же на маленькой площади у пристани толпились в ожидании по меньшей мере сотни две жителей, не считая рабов и слуг. Пристань являла взору корабельное изобилие — на песке борт к борту теснились корабли: то были быстроходные суда, а поодаль в открытой бухте на якоре стояли три пузатых, краснощеких торговых судна. Дома в городе были невелики и лепились друг к другу, городские стены сложены из грубо обтесанного камня, но притом крепкие, и все вокруг дышало миром. Оружия почти никто не носил. Вокруг на свободе резвились дети, собаки тявкали и ворчали, но без всякой злобы, солнце уже начало припекать.
А здесь я ведь мог бы остаться, нежданно подумал он.
А ведь он мог бы здесь остаться, подумала Навзикая, стоя у своего окна и глядя, как отец, братья и чужеземец прошли через оба двора к наружным воротам и стали спускаться вниз к городу. Он накинул на себя один из легких плащей Лаодама — плечи у него были широкие, ростом он, правда, не очень высок, но крепко сбит, впрочем, нет, сегодня, когда он отоспался в постели, он и ростом казался выше. Чего только ему не пришлось пережить! — думала она.
— Навзикая! — позвала мать.
— Да, мама?
— Я хочу с тобой кое о чем поговорить, — сказала Арета, когда дочь явилась на ее зов.
Царь произнес краткую речь. Он отметил, что чужеземцы в их краях появляются редко, но «в соответствии с почитаемой доныне традицией», церемонно выразился он, их всегда принимают радушно.
— Этот человек, этот высокочтимый чужеземец, прибыл вчера вечером. Он странствовал по морю, он держит путь к дому, дом его к югу от Схерии, на острове Итака, о котором все, конечно, наслышаны. Я пообещал помочь ему возвратиться домой. Мне нужен хороший корабль и пять десятков гребцов.
Странник расправил плечи, чтобы казаться представительней. Мне надо было открыть свое имя — как знать, а вдруг оно здесь известно? Может, стоит назвать его сейчас?
Но он воздержался; впрочем, минута была упущена.
— Ты, ты и ты, — сказал царь, выбирая гребцов в толпе мужчин. — Согласен?
— Согласен.
— Согласен.
— Я занят.
— Согласен.
— Будьте готовы к завтрашнему утру, — приказал Алкиной, набрав нужное число желающих. — Если гость сочтет это удобным.
Вот сейчас надо назвать свое имя. Оно уже вертелось у него на кончике языка, но тут он сообразил, что, пожалуй, это будет некстати, невпопад. Ведь его ни о чем не спрашивают. Очевидно, все эти люди предполагают, что царь уже знает, как его зовут, стало быть, вылезать с таким заявлением бестактно. По дороге во дворец он все пытался улучить минуту и назвать себя. Много раз его имя уже готово было сорваться у него с языка.
— У нас нынче праздник, — учтиво сказал Алкиной, его черные глаза лучились дружелюбием. — Мы здесь не часто приносим жертвы богам, мы считаем, что баловать их не следует, но за трапезой мы о них помним.
Быть может, это было сказано в шутку — царь смеялся, — но, может быть, в Схерии существовала какая-то особенная, изысканная религия.
Здесь я и вправду мог бы остаться, подумал Странник.
— А что сегодня за праздник? — спросил он.
— В вашу честь — в честь Гостя. В честь того, что вы порадовали нас своим посещением. Такой у нас обычай.
— Вот как, — сказал он.
— Мы вызвали Демодока, лучшего нашего певца, — сказал царь. — Он поистине мастер петь героические песни о богах и о войне.
Они прошли через внутренний двор в сопровождении целой свиты гостей.
Вот теперь пора назвать свое имя.
— Я…
— Ау! — окликнул царь и помахал рукой.
В верхних покоях у окна стояли царевна и царица. Они помахали рукой, он помахал в ответ. Право же, она прелестна и еще совсем юная.
Здесь я мог бы остаться, если бы не… Я уже так давно не спал с настоящей женщиной, со смертной женщиной, подумал он.