"Все это было бы смешно, когда бы не было так... страшно". Разночтения получались более чем существенными. Мало того, что Нина, разумеется, не изменяла Лешке не только с его лучшим другом, но и вообще ни с кем, так ведь оказалось, что Кречет еще и спит регулярно со своей секретаршей Марьяной; и тем не менее это именно он наглотался в сентябре таблеток до полусмерти, а еще раньше собирался стреляться. Нина же никаких киллеров не заказывала, зато в августе вскрывала себе вены и даже продемонстрировала мне довольно выразительный шрам на левом запястье. Я окончательно запутался в этой истории. А если еще учесть, что и Тома успела мне рассказать кое-что свое, пока Лешка дремал в машине, то получался уже чистой воды Акутагава. Есть у него такой замечательный рассказ, где пятью участниками излагается пять версий одной и той же трагедии, а какая из них правда, не знает и сам автор.
В Борисполе мы с Ниночкой нежно попрощались, оставаясь лучшими друзьями, ведь я сумел не обидеть ее ни словом, ни взглядом. Но, проводив глазами печально-лиловый "ситроен", я шумно выдохнул и с облегчением закурил.
С неба падали легкие снежинки, но теперь эта не ко времени наступившая зима уже скорее радовала меня. Я еще от Кречета созвонился с Белкой, поэтому знал, что она вместе с Андрюшкой встретит меня во Внукове. Шереметьево было бы, конечно, лучше. Ну да черт с ним! Главное, я наконец возвращаюсь домой. И совершенно мне не хотелось звонить "древовидным" друзьям - ни Тополю, ни Кедру, ни даже Вербе. То есть почему даже? Вербе в первую очередь звонить не хотелось. Зачем она мне теперь? Я возвращался к прежнему московскому семейному счастью, с любимой Белкой и сыном. Я буду писать новый роман, я найду интересную работу, я обзвоню всех друзей и обойду все места, "где был счастлив когда-то...".
От этих примитивно-радужных мыслей меня отвлек очень высокий человек в шикарном черном пальто и тоже черной, но легкой, совсем не по погоде шляпе, надвинутой на глаза. Он вынырнул из снегового тумана, словно какой-нибудь старик Хоттабыч, прошедший сквозь стену, и я сразу почуял неладное. А ведь у меня даже пистолета с собой не было. Я же теперь простой мирный гражданин, строго соблюдающий правила авиаперелетов. Господи, о чем я думал? Разве от того зла, что угрожало мне теперь, можно отстреливаться? Ну если только серебряными пулями....
Передо мной стоял Стив. Владыка Чиньо. О, как же я мог забыть о назначенной им обязательной встрече?
- Добрый день, - сдвигая шляпу на затылок, чинно поклонился Чиньо (аллитерация, прошу заметить, нарочитая).
- О! - восхитился я. - Мы говорим сегодня по-русски, Владыка Чиньо?
- Да, бодхисатва.
- Кто, простите? - я надеялся подколоть его, но проиграл и этот раунд, опешив от его непонятного обращения.
- Ну, друг мой, стыдно не знать классического буддизма. Но вы еще молоды, и вам простительно. Вот, возьмите это, и тогда многое станет понятнее.
Он протянул мне изящную кожаную папку, оказавшуюся, впрочем, достаточно увесистой.
- Что здесь? - поинтересовался я. - Не зазвенит в "рамке"?
- Не должна, - сказал Стив. - Это всего лишь рукопись, которой вряд ли заинтересуется таможня. А вот вы почитайте, почитайте.
- Зачем? - я вновь становился агрессивным.
- Все очень просто, Микеле. Помните Давида Маревича? Вы познакомились с ним в точке сингулярности....
Я вздрогнул, потому что Маревича этого помнил слишком даже хорошо. Все, что происходило там, было записано мною досконально и перечитано много раз. Именно Давид рассказывал о том, как его убили в 91-м и как теперь он оказался вот тут, с нами, в 99-м.
"Маревич - Посвященный!" - мгновенно щелкнуло в голове.
- Так вот, - продолжал Чиньо, - здесь его дневник. Давид хотел, чтобы вы его опубликовали под своей фамилией. Как фантастический роман.
- Ничего себе! Давид сам просил вас об этом? - спросил я с трогательной наивностью, словно какой-нибудь Шурик из "Кавказской пленницы".
- Ну разумеется. Он не профессиональный писатель. Над текстом придется поработать. И знаете что, желательно вести рассказ от третьего лица и не менять ни одного имени, ни одной фамилии. Ни одной.
Я чуть было не сказал, что все это уже слышал от Кречета, но потом передумал и дурашливо козырнул:
- Будет сделано.
- Это очень важно, Микеле, - тяжко вздохнул Чиньо.
Тогда я совладал с улыбкой и, насколько мог серьезно, произнес:
- Честное слово. Я готов написать этот роман. Честное слово.
- Ну вот и славно, - искренне обрадовался Стив, - теперь идите. А то уже регистрация заканчивается.
Я протянул ему руку. Мы расставались друзьями, я сам удивлялся тому, как это получилось, но Чиньо решил все испортить. Он догнал меня у самого паспортного контроля.
- О Боже, которого нет! - несколько странно воскликнул он. - Чуть не забыл.
Хитрец! Разве такие люди что-нибудь забывают?
- Возьмите еще вот это.
Маленький желтый конверт. Не заклеенный. И в нем - ну да, фотография, обгоревшая с двух углов. Слишком хорошо знакомая мне фотография.
- Что это? - глупо спросил я.
- Ее нашли на месте взрыва в Гамбурге. А Верба просила передать лично вам. Просто потому, что это именно ваша фотография.
- В каком смысле? - обалдел я.
- Вам виднее, - Чиньо пожал плечами...
...И все. Затерялся в толпе.
А с обгорелого фото мне улыбалась запредельно эротичная рыжая бестия Светлана Петрова, с которой я даже не был знаком, но, черт возьми, уже вхлопался из-за нее в какую-то зловещую историю.
Ну совершенно не нужна она мне сегодня, ну никаким боком не нужна! Господи! И при чем здесь Чиньо? При чем здесь Эльф? При чем здесь Верба, наконец? Что они придумывают? Ну ладно бы Татьяна хоть свою фотографию присылала, а то какой-то мистический гибрид всех моих женщин. А ведь именно так я и воспринял впервые этот загадочный и прекрасный образ, из-за которого почему-то сходили с ума те двое, спаленные в адском пламени гамбургского взрыва....
И все-таки я позвонил Вербе. Злой как черт.
- Татьяна, что за хреновину ты мне прислала?! - я орал по-английски и в оригинале оно звучало куда грубее.