Тут опять заиграла шарманка, а когда аббат с майором не без сожаления увидели, что ручку ее крутит Анна, Арноштек встал и, схватив шест (который надо держать в растопыренных руках), сердито пробежал по канату во всю его длину.
— Что тут удивительного? — заметил Антонин.— Хотите пари, аббат, что я проделаю это не хуже без предварительных упражнений и подготовки?
Каноник Рох отрицательно покачал головой, не обнаруживая ни малейшего интереса ни к представлению, ни к разговору. Он стоял, запрокинув голову, с ясным взором, так как созерцал некоторые созвездия и неподвижные звезды, знакомые ему по именам и уже привычные.
— То, что вы видите на конце моего пальца, это — Сириус,— сказал он.
— Может быть,— ответил майор.— Но Арноштек, того и гляди, упадет. Видите? Ему приходится встать на одно колено, чтобы спустить другую ногу и поболтать ею. Этот номер следует признать эффектным, но он доступен только людям с гибким позвоночником и крепкими мускулами бедер.
Однако фокусник поднялся, даже не пошатнувшись. Потом, пройдясь несколько раз взад и вперед, достал из заранее приготовленной коробки треуголку и, вернувшись на середину своей узкой стежки, сильно раскачал канат.
— Вы видите? — промолвил аббат, взглянув на фокусника.— Ну разве не сумасшедший? Разве не напоминает он черта, скачущего на собственном хвосте?
Не успел он это произнести, как Арноштек, продолжая раскачиваться, принялся чародействовать красивыми огненными цветами, собирая их в букет огней. И все это вылетало из его треуголки на удивление собравшимся, которые шумели, галдели и визжали, аплодировали и смотрели, в испуге затаив дыхание.
— Хотя я встал очень рано,— промолвил какой-то старый господин,— но не уйду до конца, потому что — гром и молния! — коли фокусник наш не сорвется, так он знается с нечистой силой. Либо у этого малого зарубки на подошвах, а канат сплетен из веревок повешенных, либо он оттуда спелым яблочком упадет.
Арноштек чаровал изо всех сил, все время раскачиваясь вверх и вниз. Несмотря на то, что он устал и с висков его катились капли пота величиной в большой палец, он успевал глядеть по сторонам и заметил майора, священника и Антонина. Друзья стояли, облокотившись на борт фонтана, куда из округлого рта чудовищной рыбы бьет струя воды, чтоб зазвенеть в посуде и принять участие в болтовне служанок и размышлениях каноника Роха, который был сейчас в мечтах.
«Они здесь»,— подумал Арноштек и открыл из своей шляпы многоголосую пальбу, целясь в голову Антонина. Во время этого номера фокусник стал красный и изнутри его появилось сияние.
Короче говоря, фокусник сделался страшен. Но он не только не прекратил своего занятия, а, наоборот, с великою опасностью для жизни начал кувыркаться между вил, расставленных с западной стороны и с восточной. И только достигнув лесенки, спустился вниз и, уже не заботясь об осанке, скрылся в фургоне.
— Готов побиться об заклад,— сказал Антонин,— что этот человек нас обманывает и что он наметил чертой сагиттальный разрез, вдоль которого проходит ось тела. Готов побиться об заклад, что таким способом он облегчил себе задачу найти центр тяжести, а не ориентируется по своему носу, так как этот орган у всех немножко наклонен либо вправо, либо влево.
— Мне абсолютно ясно, что вы порете чушь, маэстро,— возразил майор.— Разве вы находите, что кувырканье было недостаточно совершенным?
— Если вы ищете совершенство в кувырканье,— ответил Антонин, пожимая плечами,— то мне больше нечего сказать.
Тут опять забил барабан, и толпа, потирая шеи (ведь нелегко стоять, задравши голову), стала расходиться, образуя крапинки и лучи звезд, на остриях которых шагали, тесно прижавшись, парочки.
— Представление окончено, пора уходить,— промолвил аббат.
И они ушли.
Придя домой, Антонин узнал, что пани Дурова тоже только что вернулась с представления и хочет спать.
— Ночь сегодня темная,— сказал он, глядя в окно на ясный месяц,— и разные негодяи зарятся на твои подушки, халаты, полотенца, мыло и прочие купальные принадлежности. Спи спокойно. Я пойду покараулю. Проведу ночь в большой кабине, на ложе довольно жестком, но ничего: буду спать чутко, вполглаза.
Когда Антонин закрыл за собой дверь, пани Катержина Дурова села на край постели и, поигрывая туфелькой далеко не самого малого размера, стала размышлять: