— Почему все великие комики, начиная от братьев Маркс и кончая Джерри Льюисом и Чарли Чаплином, евреи? Может быть, существует специальная школа еврейского юмора?
— Ну, во-первых, не все. Чарли Чаплин и Питер Селлерс были наполовину евреи. А У. К. Филдс и блестящий комический актер Джонатан Уинтерс и вовсе не были евреями. Как, впрочем, и Оливер Харди, Бастер Китон, Боб Хоуп. Пожалуй, юмор у нас своеобразный, но то же самое можно сказать и о других нациях. Вот у негров тоже свой, наследственный юмор. Наше остроумие зиждется на почти неизменных темах. По-моему, это свойственно и итальянцам.
— Когда и как началась ваша артистическая карьера?
— В ранней юности. Мне было всего шестнадцать, а я уже придумывал анекдоты и остроты для радио и телевидения. По-моему, это такая же работа, как и всякая другая. Особенно сегодня велика потребность в людях, которые умеют шутить. После семи лет подобного сочинительства я решил стать актером варьете и написать что-нибудь для театра. Ну а потом вдруг пришел ко мне один тип и заказал сценарий для кинокомедии. Я написал. Это далеко не великое творение, как ни странно, имело успех. С того момента для меня распахнулись двери кинематографа.
— Выходит, в вашей жизни немалую роль сыграла случайность?
— А в чьей жизни она не сыграла своей роли? Полагаю, случай — основа всему… Он намного важнее, чем принято считать. Однако человеку нравится объявлять себя хозяином собственной судьбы: дескать, довольно упорного, самоотверженного труда, чтобы направить жизнь по желанному руслу. Но сакраментальная истина заключается в том, что обстоятельства владеют нами, а не мы — ими. Вот вам один только пример: я родился в Бруклине в 1935 году, а родись я в это время в Польше или в Германии, и все сложилось бы для меня иначе.
— Примерно такую же реплику вы вложили в уста Сэнди Бэтса, героя одного из ваших фильмов.
— Да, я помню. Я вовсе не имел в виду, что удача — главное в жизни, но что она играет немалую роль — это точно.
— Вы — гениальный комик. Скажите, легко ли в наши дни рассмешить людей?
— В общем, нетрудно, особенно когда наступают трудные времена. Один мой друг, узник концлагеря, поставил там смешное представление и имел сногсшибательный успех. Воображаете обстановочку в варшавском гетто? А заключенные валом валят на спектакль!
— Есть у вас примеры для подражания? Учителя?
— Блестящих актеров много. К сожалению, я лично никого из них не знал: ни Чарли Чаплина, ни братьев Маркс, ни Бастера Китона. Каждый раз когда я вижу их на экране — смеюсь до упаду. Конечно, было бы очень здорово на них походить.
— Мистер Аллен, поговорим о вашем успехе. Что он вам дал и когда вы поняли, что его добились?
— Успех дал мне многое: прежде всего необходимую самостоятельность. Быть независимым — бесценная привилегия. А поначалу я тоже переживал: что-то скажет критика, понравится ли друзьям и все такое прочее.
— Есть ли что-то, что внушает вам страх?
— Ну еще бы, я же человек. Боюсь болезней, старости, смерти, атомной войны. И многого другого.
— Вы как-то сказали: «Я в жизни жалею лишь об одном — что не стал другим». Кем именно?
— Ну, я многими людьми восхищаюсь. Я бы не прочь стать Марлоном Брандо, Луи Армстронгом, боксером Шугаром Рэем Робинсоном.
— Известно, что вы часто и по разным поводам обращаетесь к психоаналитику. Скажем, по поводу своих снов. Говорят, вам однажды приснилось, будто вы — колготки Урсулы Андрес. Это правда?
— Да. Это было давно. Теперь я несколько повзрослел и уже не запоминаю, как прежде, своих снов. А в юности я их помнил в мельчайших подробностях, но толку от этого не было никакого. Со временем я научился их забывать.
— Вы на критику обижаетесь или, наоборот, она вам помогает?
— Мне от нее ни жарко ни холодно. Успех моих фильмов определяет не критика, а люди, стоящие в очереди у билетной кассы. Я делаю то, что умею делать, и с этого пути никто меня не свернет.
— Правда ли, что вы каждый день проводите несколько часов за письменным столом?
— За исключением съемочных периодов. Сидеть за машинкой мне очень нравится. Это как хобби: люблю править, переделывать, оттачивать реплики.
— А каков вообще ваш распорядок дня?
— Когда снимаю, то почти весь день провожу в павильоне. Если остается время, иду в кино, глядеть, что придумали другие… Путешествую редко, с неохотой. Да и вообще не люблю себя чем-либо обременять.
— Некоторым писателям помогают сосредоточиться музыка или сигареты. А у вас есть свой секрет?
— Писать и одновременно слушать музыку я бы не смог. А курить давно бросил — для здоровья вредно.
— Хорошо, а секрет популярности у публики?
— Знаете, это может оказаться ловушкой: вроде бы легко завоевать популярность, угождая вкусам публики. Но те, кто гонятся за легким успехом, совершают ошибку, потому как подлинное творчество без риска немыслимо.
— Откройте еще одну тайну: как рождается острота?
— Какие тут могут быть правила? Все опять же зависит от случая: у одних есть врожденное чувство юмора, у других — нет.
— В ваших фильмах много автобиографического. Вы любите рассказывать о себе?
— Мне часто приписывают факты не из моей биографии. Когда в моем сценарии есть комический актер или писатель, люди думают, будто я изобразил себя самого. На деле же это лишь совпадение.
— Назовите ваших друзей.
— Диана Китон, Тони Робертс, Маршалл Брукманн. Честно сказать, их у меня немного.
— Судя по вашим высказываниям, вы не слишком довольны тем, чего достигли. Почему?
— Вы знаете, каждый мой фильм я считаю неудачным. Я возлагаю на него столько надежд, а потом неизбежно приходит разочарование: вот, загубил еще одну замечательную идею. Но впоследствии я утешаюсь тем, что уж в новом-то фильме все наверстаю.
— Вам хотелось бы получить Нобелевскую премию?
— Да нет, зачем? Думаю, меня бы эта награда не слишком впечатлила.
— Есть ли историческая личность, которую вы готовы взять за образец?
— Не знаю, дайте подумать… Ну, пожалуй, президент Джефферсон. Или Сократ. Хотя в прошлом очень мало людей, достойных подражания.
— Однажды у Хемингуэя спросили, думает ли он когда-нибудь о Боге. «Бывает, по ночам», — ответил он. А вы?
— Мысль о Боге всегда повергает меня в смятение.
— Есть ли в Исааке Дэвисе, главном герое фильма «Манхэттен», что-либо от вас?
— У него есть черты, которые я хотел бы иметь. Я часто мечтаю уподобиться героям моих фильмов.
— Скажите, а для вас женщины тоже единственные творения земного рая?
— По зрелом размышлении — да.
— Как вы переносите любовные разочарования?
— Тяжело. Предаюсь меланхолии, страдаю. Но друзья, как правило, помогают мне выйти из кризиса.
— Про вас писали, что у вас набоковский комплекс. Вас привлекают Лолиты?
— Что вы, это все журналистские басни… Видимо, такое впечатление сложилось после фильма «Манхэттен», где герой заигрывает с шестнадцатилетней. Со мной этого никогда не случалось, так что никакого комплекса.
— Понятие красоты теперь изменилось: от Риты Хейворт — к Барбаре Стрейзанд, от Кларка Гэйбла — к Дастину Хофману и к вам.
— Да мне не кажется, что понятие красоты изменилось. Рита Хейворт была бесподобна, но Барбара Стрейзанд талантливее, сильнее ее как актриса. И хотя она не так красива, я не сомневаюсь: помнить ее будут дольше. Дастин Хофман с виду тоже не Кларк Гэйбл, но актер он куда более одаренный.
Меняется не идеал красоты, а мера ценностей. Чем больше зритель набирается опыта, тем яснее он понимает, что красота Хейворт и Гэйбла несопоставима с мастерством Стрейзанд и Хофмана. Что же касается меня, то я уж лучше не буду участвовать в этом поединке.