Другая бы показалась в этом наряде неуклюжей. Но мисс Фройлен была так красива и так чиста, что даже немецкое белье не портило ее очарования.
Каждое утро она с веселым смехом заключала меня в объятия и ощущала странное удовольствие, нанося чувствительные уколы моей невинности, когда тесно прижимала меня к себе и называла по-немецки то «сахарком», то «скрипочкой».
От избытка этой ласки, которую вовсе не считал пустой, я наслаждался этим утренним баловством и в чистоте своего сердца не подозревал, что у любви есть и иные привилегии. Я верил, что был возлюбленным восхитительной любовницы.
Я любил надевать на нее обувь, ибо тогда она, сидя на краю кровати в коротенькой рубашке, отдавала свои ноги в мои руки. Ее длинные ноги, покрытые золотистым шелковистым пушком, с круглыми коленями воплощали для меня всю сладость мира. Я покрывал их поцелуями, я прижимался к ним лицом и ненавидел тот момент, когда юбка укрывала их от моих ласк.
Каждое утро под заговорщическим взглядом мисс Фройлен мне приходилось участвовать в детских играх моих двоюродных братцев и сестриц. Пока они носились по террасе, организуя то салочки, то прятки, то жмурки, я тайно ждал часа сиесты, когда мог снова оказаться рядом со своей «любовницей», чтобы заняться иными играми, которые ценил с каждым днем все больше.
И конечно, моя радость сопровождалась живой страстью сердца. И мне нравилось, что моя первая любовь была тайной, как бы укрытой в семейном доме покрывалом невидимости и составлявшей счастье моего детства.
В течение дня я демонстрировал перед мисс Фройлен равнодушие, весьма ее удивлявшее. Она бы с огромным удовольствием потискала меня в гостиной, и ее оскорбляло, что я уклонялся от ее ласк.
— Почему такая злость? Такие дурные манеры? — ворчала она на меня.
И тогда я бежал наверх в ее комнату и засовывал под подушку страстные записки:
«Я вас люблю, я вас люблю! Мы два маленьких безумца, но тсс!..»
Часто случалось, что мисс Фройлен просили отвести нас на прогулку. Точнее сопровождать, ибо стоило нам выйти за изгородь поместья, как детвора разбегалась по лугу и вдоль реки. Она даже не пыталась удержать ребятню, а лениво усаживалась в тихом уголке, где дожидалась сбора мальчишек и девчонок перед возвращением домой.
Луга были усыпаны округлыми валунами, выступавшими из травы. Кое-где образовывались укромные уголки, окруженные деревьями с шелестящей листвой.
Именно в таких местах и любила сидеть мисс Фройлен, опершись спиной о камень и высоко задрав юбку, чтобы загорели ее ноги.
Я. быстро находил возможность ускользнуть от остальных и ползком подкрадывался к ней.
— Ах, ах, ах! — восклицала она. — Вот и моя змейка в сандалиях и шортах!
Она обнимала меня, и я начинал целовать ее повсюду, потом начиналась борьба.
Думаю, никогда позже я не испытывал такого же любовного томления, сравнимого с этими невинными сражениями. Мы катались по мягкой траве, переплетая наши конечности и смешивая дыхание. Иногда мне удавалось опрокинуть ее и я, лежа сверху, пытался удержать ее на земле. Но она извивалась так ловко, что сбрасывала меня, грудь моя оказывалась в плену ее сильных ног — у меня перехватывало дыхание, когда она то сжимала свои бедра, расслабляла хватку. Но я не отказывался от борьбы, и мои руки яростно искали, за что зацепиться.
Иногда я ухватывался за груди моей прекрасной противницы. И с силой сдавливал их, надеясь — я был полным профаном в этих делах, — что из них польется молоко. Либо я кусал ее за ягодицы или мякоть руки.
Мисс Фройлен стонала от боли. Она падала на меня всем телом, ноги ее зажимали мои ноги, она раскидывала мои руки крестом, а когда мои судороги рыбешки прекращались, начинала меня мучить.
Сначала она длинными распущенными волосами водила по моему лицу, вызывая невыносимую щекотку. Если я кричал или дико хохотал, то чувствовал, как ее тонкие пряди заполняют мне рот… Я откашливался, отплевывался, на глазах выступали слезы — я просил пощады. Мисс Фройлен давала мне глотнуть воздуха, потом изобретала новые пытки.
Насколько я помню, самой ужасной была такая — на ее губах в нескольких сантиметрах от моего лица собиралась слюна, и она по капле роняла ее мне на глаза, на губы, а когда я отчаянно тряс головой, слюна затекала в мои уши. Она получала огромное удовольствие, видя мои отчаянные потуги освободиться и слыша вопли отвращения и наслаждения. Потом, как молодой зверек — и с каким гурманством! — она склонялась надо мной и облизывала мое испачканное лицо, по ходу покусывая губы и язык, по-видимому, ожидая в ответ настоящего любовного поцелуя, но я еще не умел целоваться. После этого мы заключали мир.