мление. Эта такая энергичная, такая деловая Элен вдруг спокойно разгуливает по улицам с таким видом, будто у нее нет никаких забот, вот она останавливается рядом с двумя старичками, видимо, как и они, заинтересовавшись маневрами подъемного крана и грузовика. Элен среди праздных зевак! Она никуда не спешит, как и они, эти ПЕНСИОНЕРЫ, да, именно это неожиданно поразило Бенуа: Элен вдруг стала похожа на тех дам, которых можно встретить в Ницце, Грасе или в летний сезон на водах, таких чистеньких и одиноких, лениво греющихся после полудня на солнышке, у них непроницаемые лица, у этих дам, переживших лишь им одним ведомые катастрофы. Ее лицо тоже кажется вполне спокойным. Так значит, Элен, в послеполуденный час… Она потеряла интерес к тому, что происходит на стройке. Вот она наклоняется и, видимо, смотрит на проходящую внизу железную дорогу (рельсы блестят на солнце сквозь покрывающую их ржавчину и осыпавшуюся землю, а сквозь щебенку насыпи прорастают ирисы). Нет, она наклонилась к одной из собак, той, что оглашала округу яростным лаем. Пес тут же подходит к ней, проявляя активный интерес, обнюхивает и в знак доброго расположения два или три раза лижет ее. Бенуа видит, что Элен улыбается, но улыбается одними губами, а глаза у нее остаются серьезными. И тут он вспоминает ту собаку, что когда-то жила у них — сколько же тому лет, десять, двенадцать? — и как-то вечером в Брее… От этого воспоминания у него защемило сердце. Элен… Старичок, образец добропорядочности, что-то говорит ей, церемонно держа в руке шляпу. Элен, оказавшаяся в пучине одиночества, в пучине неведения, далеко или близко он от нее, в пучине полнейшего к ней безразличия всех вокруг, в пучине ее собственных, никому не ведомых мыслей. Элен тоже находится во власти непредсказуемых прихотей этого дня и не застрахована ни от каких опасностей, что таят в себе городские улицы. Задумываемся ли мы о том, что может случиться в городе с нашими близкими, с самыми дорогими нам людьми? Когда проходит первое опьянение от любви, то пропадает и желание ежеминутно представлять себе, что делают наши любимые, когда их нет рядом с нами. Тревога уходит, а вместе с ней уходит и желание строить предположения и все доподлинно знать. Потом проходят целые десятилетия в таком вот равнодушии, вечной готовности пожать плечами. И так десять, двадцать лет. Когда-то он караулил Элен у ворот ее дома, под дождем, промокший до нитки, не сводя глаз с ее окна с неплотно задернутыми шторами. Он не стал домашним тираном. Он открыл ей радости, о которых сейчас не осталось даже воспоминаний. Он узнавал ее силуэт в толпе, различал ее смех в зале, где галдели десятка два человек. Он чувствовал, что у него начинает кружиться голова при одной мысли о том, что кто-то другой, неважно кто, какой-то ночной гость, какой-то незнакомый ему человек мог осмелиться прикоснуться к его женщине, — это было еще до того, как он стал иронически называть «этим бежевым парнем» того, кто сжимал в своих объятиях Мари. Мари? Но сейчас перед ним — в рамке ветрового стекла, в этой знойной тишине — Элен, еще более обнаженная, чем в минуты любви, еще более беспомощная, чем во время болезни, вот она присела на корточки на мосту через кольцевую железную дорогу и тратит свое время на то, чтобы ласкать чужую собаку и слушать всякие глупости из уст пенсионера, она будто замороженная, с раненой душой и губами, выговаривающими в десяти метрах от него слова отчаяния, которые он больше не хочет слышать. Он не выйдет из машины. Не откажется сломя голову бежать из дома. Он вдруг понял, что ужасно сердит на Элен. Сердит за тот удар, что она нанесла ему, представ перед ним такой слабой, такой же слабой, как он сам, менее театральной, но такой же слабой и чистой душой и телом, пронзительно чистой и нежной, ее рука лежит на холке пса и легонько почесывает его за ухом, вся ее фигура — образец достоинства, она совсем одна, такая уязвимая, подошедшая к той черте своей жизни, за которой женщину подстерегают лишь недуги и унижения, одна, уязвимая, но — непобедимая. Всесилие Элен вдруг начинает подавлять его, как и ее величие. Ему никогда не одолеть слабость. Элен довлеет над ним. Она продолжает властвовать над ним и над его владениями, которые у него нет сил защищать. Завтра она займет покинутую им территорию и станет там безраздельной правительницей, грустной и твердой. Она победит, что бы он ни делал. Она всегда найдет, где наклониться, чтобы приласкать заблудившуюся собаку или улыбнуться ребенку, и самый несообразительный из наблюдающих за ней оценит масштабы ее могущества. Вот она распрямляется. Готовится перейти бульвар Монморанси, как только проедут машины. Видя, как медленно они движутся, она выходит на проезжую часть. Быстро пересекает ее, обойдя сзади длинный американский автомобиль с зелеными стеклами. Еще прибавляет шагу. Возможно — но Бенуа этого не видит, так как смотрит на нее против солнца, — она чему-то едва заметно улыбается (такая у нее манера). Улыбается? Всего этого Бенуа никак не мог предвидеть.