Ее голова мотнулась, но глаза не вспыхнули ни бешенством, ни жаждой мщения. Для подобных чувств блондиночка казалась слишком напуганной.
— В той, в той комнате… А босс дома, что ему тут делать… Но он звонил, на него Никольсон страху нагнал, что-то у него сорвалось недавно, так что может Никольсон приехать, у него пистолет есть… и автомат…
Она продолжала лепетать еще что-то, но я, прежде чем Атас успел меня остановить, метнулся в соседнюю комнату. И во время! Из нее бочком выползал абсолютно голый и неимоверно худой высокий парень с охапкой собственных шмоток под мышкой.
В последний момент убрав палец с курка, я изо всех сил ткнул его зажатым в руке «Макаровым» в брюхо:
— Кюрр поссесе ю! — загнулся он с непонятной жалобой на Провидение.
Уже вовсе как заправский боевик, я второй раз приложил его рукояткой пистолета по голове — а зачем он ее подставил! — и прыгнул в освобожденное им помещение.
Только там мне стала ясна реакция Атаса и то, как, собственно, он смог отличить вольнонаемную работницу эротического производства от рабынь.
В полутемной комнате с железными жалюзи на окнах я обнаружил трех девчоночек, замерших в испуганных позах. В той блондиночке при желании можно было бы найти что-то привлекательное. А здесь передо мной оказались три голых существа — нельзя же назвать одеждой заканчивающиеся где-то на середине бедер чулки и пояса на талии, — со вздувшимися разбитыми губами, разноцветными фонарями на лицах и темно-вишневыми кровоподтеками на ребрах. В комнате стояло две тахты, и на одной из них лежала девушка со скрученными за спиной руками и ногами. Две других замерли так, как вскочили, когда из коридора до них донесся шум сшибки — неудобно расставив ноги, не прикрывая интимных мест… Прикрываться их давно отучили. У одной из них вниз по внутренней стороне бедер текла тоненькая струйка темной крови, терявшаяся затем на черном фоне чулка, у второй были жутко растрепаны волосы и подбит глаз — подбит довольно давно, сиреневая опухоль расплылась на пол-лица. Мой взгляд только скользнул по всем этим деталям, и я тут же постарался перевести его на жалюзи. Смотреть на них сейчас было равносильно издевательству над калекой. Только по первичным половым признакам эти создания могли бы сойти за девушек.
Та, что в «позе ласточки» боком лежала на тахте, вдруг замычала, тихо-тихо завыла от унижения и осознания собственной беспомощности. Сжав челюсти, я шагнул к ней, обнаружил, что вряд ли смогу развязать ее без помощи какого-нибудь острого предмета, бесстрастно отметил следы недавних укусов на ее маленьких торчащих грудях и двинулся обратно, за каким-нибудь ножиком:
— Сейчас, сейчас все будет в порядке, девчонки… — Я не узнавал собственного голоса, говорить мешали стиснутые зубы.
— Все будет в порядке…
Странно спокойный и такой же чувствительный, как создание Франкенштейна, я пос-тарался обойти двух стоявших девушек, не наткнувшись на них случайно взглядом. Смотреть на это было нельзя! И не потому, что они так окаменели в неудобных, непристойных позах, а потому, что во всех находившихся в этой комнате осталось слишком мало человеческого. Во всех! Включая меня! Такое даже мельком нельзя увидеть безнаказанно! А уж сами девчонки! Каким нужно быть ублюдком, чтобы почувствовать — или сохранить! — хоть что-то похожее на влечение… Непонятные измученные существа могли напомнить девушек, только если к ним хорошенько присмотреться. Чего я не мог сделать. Необычайно кстати зашевелился высокий худущий ублюдок там, где я его уложил, на полу в коридоре. Забыв про нож, про то, что одну из трех надо бы развязать, я шагнул к нему. После такого зрелища во мне осталось маловато доброты, нежности и природной лени.
Я сделал еще один шаг.
— Дима! — дрожащим голосом сказали вдруг сзади.
Я медленно обернулся. Да, это непонятное измученное существо с огромным сиреневым фингалом под почти скрывающими лицо черными лохмами, если к нему хорошенько присмотреться, могло напомнить Аленушку. Ее подруга медленно опускалась на тахту, закрывая лицо руками. Сейчас я не мог определить, похожа ли она на запомнившееся мне описание. Сама Алешка — если, конечно, это была она, продолжала стоять, как стояла, мне только показалось, что у нее задрожали колени, и, по-моему, я успел увидеть, как по ее щекам медленно покатились крупные тихие слезы.
— Они… били здорово… сразу отобрали одежду… Всю…
Будь я проклят, если она не попыталась смущенно и робко улыбнуться… и сразу же зарыдала в голос, рухнула лицом на тахту.