— К делу, — прокашлял Тарас.
— Это и есть дело, поскольку в этом заключены причины того, почему у нас так никогда и не было приличной урбанистики и архитектуры, — продолжал я, — поскольку ни крестьяне, ни дворяне городов не строят. Шляхтура строила себе маленькие дворцы по итальянской лицензии, а мужики — чего только можно, лишь бы с крышей и стенками. У русских, по крайней мере, имеют свои кремли, луковицы церквей и так далее, а вершинное оригинальное достижение польской архитектуры — это деревянная, пускай и с каменным фундаментом, усадьба. Все остальное, — бухтел я, — это копия. Уж если требовалось строить города, то за нас это делали немцы. А уж если и мы, то мы попросту слизывали. Сначала у итальянцев, потом у захватчиков, а потом — от кого только было можно, лишь бы с запада.
— Ну, точно. Это важно, что с запада, — вмешался Тарас.
— Перед разделами[58], - продолжал я, — во Львове имелся лишь Рынок и окружающие его улочки. И все это было в таком состоянии, что Боже упаси. Нищета плюс пара улиц накрест. Знаешь, сколько лошадей был в состоянии выставить Львов, когда Речь Посполитая в них нуждалась? Цельных двадцать. Я серьезно. Поскольку, будучи народом, способным исключительно копировать, мы нее чувствовали городов, не имели ни малейшего понятия, как ими управлять. А прежде всего — как их содержать.
— Ну, ну, ну… Ну вот, пожалуйста, — усмехнулся Тарас. — Даже не верится, что это говорит поляк, в самокритике вы никогда сильны не были.
— Ты удивишься, — буркнул я, — но в самокритике мы всегда были сильны, вот только никому, кроме нас самих, никогда не хотелось ее слушать. Потому-то весь мир считает нас тупыми простофилями[59].
— Бедняжки, — ответил Тарас. — Но я тебя утешу: мир считает вас пустым местом, поскольку ему на вас попросту насрать. Точно так же, как и на нас. Но, если идти твоим путем, то через мгновение мы доберемся до того, что украинцы вообще ни одного города не построили, и уж наверняка — не Львов.
— Неумолимо дойдем, — согласился я.
— А Кыйив! — чуть ли не крикнул один из сепаратистов. — Цэ було мисто-мрия, вы б такого николы не побудувалы! Трэба було вашему Болэславу його завойовуваты[60]…
— А это было давно и неправда, — ответил к моему изумлению Тарас.
Спали мы у деда с бабкой Тараса. У них имелась квартира в старом доме на Бандеры, ранее — Сапеги. Проснулись мы с диким похмельем, но решили, что сразу и выедем: уж если хардкор, так хардкор. Тарас заявлял, что так уже много и не пил (хотя пил много) и что спокойно может вести машину.
За завтраком — чтобы его приготовить, бабка Тараса смоталась на базар — мы размышляли, а куда поехать. На север? К северу у нас охоты не было. Стояло лето. Опять же, Волынь у всех нас вызывала нехорошие ассоциации[61]. И однозначные. На восток? Можно и на восток, — говорил Тарас, — только не так сразу, поспокойней. На запад, ясен перец, не было смысла. Потому что именно оттуда мы и приехали. На юго-запад, в Закарпатье? Туда сильнее всего тянуло Тараса, но тут запротестовали Удай и Кусай, которым больше всего хотелось на восток, потому что там было «о йаа». Оставался юг, в отношении которого ни у кого особенных претензий не было. Так что, после того, как мы съели творог с редиской и запили черным кофе, все уселись в старую черную волгу Тараса (которая, в этом я был уверен, являлась дополнением его имиджа в стиле cool Eastern European) и выехали в сторону улицы Гвардейской — на выезд по направлению на Тернополь и Черновцы.
Тарас вел машину. Точно так же, как и все остальные на дороге, то есть, чуточку нервно и хамовато. Мы спокойно ехали, слушая странную, атональную музыку, предоставленную Удаем с Кусаем, шмалили беломорины с вкладышем от хулипанков и рассматривали пейзаж, который из заброшенного по вертикали превратился в заброшенный и превратившийся в пустырь по горизонтали, когда Удай, совершенно от нечего делать, спросил у Тараса:
— Ну, и как тебе кислота?
— Какая еще кислота, — глянул я на Тараса испуганно, — нажрался кислоты и за руль сел?
— Спокуха, — ответил тот, не отрывая глаз от дороги. — Тарас выпил с кислотой квас, квас с кислотой разъест Тараса[62]. Раз хардкор, так хардкор, раз уж Fear and Loathing[63], так Fear and Loathing, а разве не так? Пока что не проникся, жду, — прибавил он, отвечая Удаю.
58
Разде́лы Ре́чи Посполи́той (польск.
Первый раздел произошёл в 1772 году, второй — 23 января 1793 года, третий — 24 октября 1795 года.
59
В словаре современного городского польского сленга (http://www.miejski.pl) есть еще два значения: «буц» (buc) третье: малоразговорчивый человек, а вот первое: В окрестностях Кракова определение столь же оскорбительное (собственно говоря, синоним), что и «хуй», в особенности, по отношению к кому-либо.
60
Для не знающих «соловйинойи мовы» (соловьиного языка): «А Киев?! … Это был город-мечта, вы такого никогда бы не построили! Вашему Болеславу нужно было его завоёвывать…»
61
Волы́нская резня́ (польск.
62
Kwas по-польски = кислота. Игры с квасом и кислотой нужны переводчику, чтобы сохранить игру слов в оригинале.
63
Ссылка на роман «Страх и ненависть в Лас-Вегасе» Хантера С. Томсона. Хантер родился в 1937 году, и стал известен благодаря своему взрывному и одновременно комическому стилю в 60-х. Наиболее популярными работами стали «Страх и ненависть в Лас-Вегасе: Дикое путешествие в Сердце Американской Мечты» (1973 г), «Цена рома» и «Ангелы ада» (1966 г). Благодаря книгам он заработал образ дико-живущего, много пьющего и обдолбанного ЛСД-шного писателя, помешанного на саморазрушении. В мировой культуре Томпсон известен как основатель нового направления — «гонзо-журналистики», чем-то схожего с жанром журналистского расследования, но которое предполагает активное участие самого автора в событиях, описываемых в книге, делает его зачастую главным героем повествования.
Если вы заметили (или уже догадались), Щерек подражает в своем творчестве Томсону, считая «Мордор…» (да и последующую «Семерку») тоже «гонзо-книгами». Саму же книгу «Страх и ненависть в Лас-Вегасе» можно почитать, зайдя, хотя бы, по адресу http://flibusta.is/b/167961