И при всем при этом все общее, все публичное пространство — попросту не существовало. Дороги не было, поскольку разъезженное, дырявое пространство дорогой назвать было трудно. Не говоря уже о таком импортном изобретении, как тротуары.
И во всем этом, в том всем чуде ужасно пахло свежеподжаренным кофе.
— Кофейная фабрика, — сказал Юрий, увидав, как мы дергаем носами, словно кролики, и указал на кирпичное здание, стоящее за рядом домов. — Там кофе делают.
В доме Юрия проживала его жена — вечно обиженная на все и вся пани с острым, словно карандаш, носом. И пожилые родственники: веселый, будто щенок, дедуля и прелестная бабулечка. Сам дом походил на несколько сдвинутых вместе и объединенных в единый организм дачных халуп. Каждая комната была совершенно иной песней. Самыми трогательными были попытки украсить эту бесформицу. Грядочки на дворике были огорожены псевдостеночкой из выложенных на траве обломков кирпичей, и вся эта вроде-как-стеночка со всей серьезностью была выкрашена белой краской. На стенах висели гипсовые отливки, которые когда-то отвалились от чьего-то чужого дома.
Со стариками поговорить не удалось. На все вопросы они отвечали, к примеру: «Езус Хрыстус круль Польски аллилуя, аллилуя, аминь» или же «Кто ты естеш? Пóляк малы, большевика гонь, гонь, гонь»[11]. Складывалось впечатление, что они до конца не понимают, что говорят.
Мы сбросили рюкзаки в комнате, похожей на каюту какой-то лайбы, расплатились с Юрием и вышли во двор.
— И что? — спросил Гавран с кривой улыбочкой, с еще не подкуренной сигаретой во рту.
— Ну… — должен был признать я. — Ничего.
Мы уселись за поставленным под черешней столиком. Тот был застелен клеенкой, прикрепленной к столешнице кнопками, чтобы покрытие не улетело. Я подал Гаврану огонь. Бабулечка пришла с двумя чашками чая. Вышел и дедуля. Вынул сигарету и прикурил ее спичкой.
Гавран кашлянул.
— Прошу пана, — запел он по-восточному[12], глядя на деда, — а где тут водки можно купить?
Я фыркнул от смеха. Дедуля тоже широко ослабился и ответил на ломаном польском:
— Еще Польска не згинела, дай нам, Боже, здрове.
— У него Альцгеймер, — пояснил появившийся в дверях пан Юра. — Идете, панове, еще в город погулять? А то скоро темно будет[13].
— А… э…, — не сдавался Гавран. — Может, какую рюмашку на дорожку? На коня, что ли?
— Какую-какую? — делал вид, будто не понимает, пан Юра, поскольку видно было, что идею рюмашки он воспринимает без особого энтузиазма.
— Ну так может, — щелкнул Гавран по горлу, — чего-нибудь булькнем?
Пан Юра мрачно поглядел на Гаврана, потом на меня, вздохнул и пошел в дом. Вернулся он с водкой и двумя рюмками. Налил нам.
— А пан? — спросил явно разочарованный Гавран.
— А я не пью, — ответил пан Юрий. Мы молча выпили, поблагодарили и вышли.
Гавран чувствовал себя обманутым.
— И что это за квартира у русского, который не пьет, — ворчал он. — Сразу мог бы сказать, мы бы поискали кого-нибудь другого. Ну, блин, курва-мать…
— Ну, — отвечал я ему как-то не в жилу. — Гляди. Там вон лавка. Пошли, пива какого-нибудь себе возьмем.
А там имелось кое-чего лучшего, чем пиво. Штука называлась «джин-тоник» и продавалась в маленьких бутылочках по 0,33 л. Женщина за прилавком пользовалась счетами. Еще мы купили — из чистого интереса — несколько пачек сушеных анчоусов и вышли в благоухающий кофе вечер. В дверях мы разминулись с десантником. Парень был высоченный, что твой морской маяк. У него был черный берет и гигантские, жесткие погоны, выступающие далеко за края плеч. К нам он приглядывался с таким любопытством, как будто бы мы представляли собой новый, никому не известный человеческий вид.
Точно так же глядела на нас и контролерша в трамвае. Она съежилась на пластмассовом сидении — в синем халате, домашних шлепанцах и с подвешенным на шее роликом билетов — и украдкой поглядывала на нас. А мы наблюдали за ней.
И вновь мы были на львовском Рынке, только становилось уже темно. Мы кружили по разбитым улочкам, попивая «джин-тоник» попеременно с «Вигором», и в головах у нас гудело уже хорошенько.
Мы уже здорово пошатывались перед самым Армянским собором, когда к нам подошла баба с розовыми локонами, восславила Иисуса по-польски и спросила, а не ищем ли мы квартиру, потому что у нее как раз таковая имеется.
11
Попурри из детского патриотического стишка: «Кто ты такой? Маленький поляк. Каков твой символ? Белый орел…» и призыва: «Гони, гони большевика!»
12
Намек на распевную манеру разговора поляков с «Кресув Всхудних» — «восточных украин», тех земель, которые раньше принадлежали Польше: Галичины (Восточной Галиции) и Подолии.
13
Как уже упоминалось выше, пан Юрий знает польский язык не ахти. Русские слова в его речи выделены наклонным шрифтом.