— Ну а Россия? — перебил я бывшего историка.
— Да, с Россией хлопоты, — согласился пан Юрий, — потому что, с одной стороны, москали — это наиболее культурные потомки украинцев, пускай и не до конца кровь от крови, ведь на самом деле они — ославяненные угро-финны. Оно, с одной стороны, здорово было бы расширить империю до Китая и Тихого океана, а с другой стороны, москали — они же такие хуи, что трудно себе и представить, — заявил он и прибавил газу.
— Нам хватит проблем с украинизацией всей Украины, — продолжил он через какое-то время, — чтобы еще долбаться с теми ёбаными кацапами.
— Ага, — сказал я. — Вижу, что своя рубашка ближе к телу. Это потому, что чехов и болгар будет легче украинизировать?
— Раньше или позднее нужно будет взять на себя труд украинизации России, — буркнул в ответ пан Юрий, — но пока что следует отделиться от них санитарным кордоном, чтобы кацапские кровь и культура не заразили нашей украинскости. Ампутация, — поучал он, заставляя водителя, который летел с противоположного направления, свернуть на обочину, чуть ли не юзом, — операция ужасная, но необходимая. Потому следует отсечь украинские, но зараженные москальской гангреной конечности: русифицировавшиеся части Родины. Именно потому необходимо отсечь русифицировавшийся Донбасс и Крым, и даже Одессу. К счастью, Украина, не так как несовершенные сыны человеческие — провозглашал пан Юрий, словно с амвона, — обладает возможностью регенерировать собственное тело. Когда она выздоровеет после кацапской коросты, у нее отрастет Крым, отрастут Буджак с Одессой, отрастут Заднепровье, Харьковщина, даже Кубань с Черкессией отрастут. Прирастет к ней вся святая Русь, независимо от того, будет это Москва, Русь Черная, Русь Белая или зауральские пустоши, — проповедовал пан Юрий. — Ага, — сказал он нормальным голосом, — а вот и венгерское село. Мы на месте.
На магазине была венгерская надпись латиницей. На кресте у церкви — тоже. Дома выглядели по-венгерски. И, собственно, всего этого должно бы было быть много, но как-то и не было. Потому что здесь чувствовалось пост-советскость. Именно она позорила центральноевропейскость, и — хотя я и пытался — мне никак не удавалось почувствовать себя здесь как в Центральной Европе.
— Гляньте-ка вон туда, — указал мне таксист какие-то крыши под красной черепицей, — там уже Венгрия.
— Венгрия, — бессознательно повторил я.
На мотоцикле приехала пара пареньков. На своей старой таратайке они припыркали на площадь перед церковью и остановились. Потом стали осматривать двигатель, громко разговаривая по-венгерски. Выглядели они как их ровесники отсюда, не из Венгрии.
— Парни, — спросил я у них по-русски, — вы хотели бы выехать в Венгрию?
Они подняли головы.
— Чего? — спросил один из них, курносый, с несколько выступающими зубами. — А нахуя?
— Не знаю, — ответил я. — Вы разговариваете по-венгерски, так я подумал, что вы хотите в Венгрию.
— Если бы я там родился, — ответил мне второй, подбоченясь, — так там бы и жил. А я там не родился, и это уже совсем другое дело. Что с того, что я венгр.
— Это из-за того, что ты венгр.
Парень рассмеялся, сплюнул на грязный, уже не центральноевропейский песок.
— Я другой венгр, чем тамошние. Мой отец получил от Орбана паспорт, поехал работать. Говорил — посижу годик, вызову вас. А вернулся через месяц. Ему говорили, что он русский. Так на кой хрен мне туда ехать?
— А здесь? — спросил я, имея в виду Тараса.
— А здесь я венгр, и это нифига никому не мешает, — пожал плечами паренек, после чего снова присел к двигателю.