Снова сделалось как-то по-центральноевропейски, а там, за рекой, в Венгрии — как бы и меньше.
Только все это было мимолетно. Настолько мимолетно, что, в принципе, мне уже хотелось его с себя стряхнуть, но не мог. Вместо того, я шел в направлении границы и все четче видел венгерские крыши, крыши истинных венгров, которые живут в истинной Венгрии, и у меня возникало все большее впечатление, что чем больше я приближаюсь к границе, тем крепче касаюсь того, что братья Вачовски назвали «ошибкой в Матрице».
14
Ориентализм
Постепенно мне становилось не о чем писать.
Украина начинала делаться попросту более раздражающей.
Например, Львов. Он все сильнее делался похожим на обычный польский город. Какими обычные польские города были еще несколько лет назад. Из него исчезла вся та пост-советская экзотика. Остались лишь дикий капитализм, бред уличной рекламы, ворчание баб в магазинах, хамство водил и милиционеров, неохватность, коррупция, вонь выхлопных газов и притворство, будто что-то делается для общества, в то время как если кто чего-то и делал, то делал это исключительно для себя.
Или же, возьмем Одессу. Она тоже не была уже той же самой. Я поехал туда, и мне тут же захотелось вернуться. Во всем городе негде было присесть. Лавки в парках оккупировали бездомные, а в центре — который весь был сейчас замалеван толстенным слоем краски — лавок попросту не было. Посидеть можно было только в заведениях с дорогим и очень паршиво сделанным фраппе. Или со столь дорогим пивом. В обязательном порядке — западном. Самое дешевое немецкое пиво здесь продавали по такой цене, что германский производитель, если бы узнал, от неловкости провалился бы сквозь землю. И все делали вид, будто бы принадлежат совершенно к иному миру, чем было на самом деле. Они радовались тому, что их мир меняется. Понятное дело, что я их понимал, ведь точно так же радовался тому, когда менялась Польша. И все так же радуюсь. Так что моя досада была подлой и эгоистичной, но я ее чувствовал, и это меня доставало еще сильнее.
В парке на траве тоже присесть было невозможно, поскольку трава была стерта полностью. Опять же — желтая и сухая. И все засрано собаками. Ну да, собаки. Каждая из них сама по себе, без поводка и намордника. И каждая здоровенная, что твой личный дракон. И охранники — здоровенные амбалы в черных комбинезонах, украшенных нашивками с какими-то скрещенными мечами, палками, ружьями — прогоняли.
В последний мой приезд в Одессу там как раз проходил кинофестиваль. Я сидел в какой-то из пивных на Дерибасовской, пил пиво и глядел, как сюда сползлись звезды украинских сериалов. А над ними роем мух носились папарацци.
Звездули расселись за окрестными столиками. Сразу же стало очень много тех отработанных жестов, наизусть выученного снятия очков, закидывания ноги на ногу. Сразу же сделалось скучно от всей той удовлетворенности бытия известным и узнаваемым. Обычные люди толпились на улице, за палисадничком, и фотографировали своими мобилками. Они глядели с восхищением и желанием, словно лизали мороженное через стекло.
Как вдруг в садик маршем вошел отряд американских моряков. Они приплыли в порт, и сегодня у них был выходной. И тут же завертелись вокруг звездулек. Нет, они понятия не имели, кто эти девицы. К ним отнеслись как к простейшему восточноевропейскому товару, который можно снять на какое-то время. И товар позволил американцам себя снять. Очень просто. А люди, стоявшие на улице, глядели на все это с такими минами, будто готовы были на месте блевануть. Они тут же попрятали свои смартфоны и разошлись по домам.
Или же город Хмельницкий, который был создан только лишь и исключительно для того, чтобы доставать. Хмельницкий был похож, скорее, на тюремный двор для прогулок, чем на город — столь же с удовольствием по нему прогуливался, и столь же дружелюбно он был к тебе настроен. Но ко всему можно было привыкнуть, так что к жизни в качестве наказания — наверное, тоже можно.
Во всей той крошащейся и обезоруживающей серо-буро-малиновости единственным красочным элементом были рекламы. Например — к одному совершенно разворованному дому присобачили огромную — где-то с метров десять на пятнадцать — простыню. И на ней напечатали фотку какой-то модной лагуны — пальмы, холмы, белый песок, девицы в бикини. Все это выглядело словно врата в какое-то иное измерение, пространственно-временная дыра, пронзающая нашу действительность насквозь.
Здесь можно было купаться в местном хардкоре, как купались в нем мы, бедные, пьяные придурки из искалеченной страны, которые радовались тому, что удалось найти еще большую калеку, чем у них самих.