— Ну же, дорогая. — Эштон привлек жену к себе и повел к выходу. — Пошли-ка лучше в гостиницу. Зачем оставаться здесь, если тебя это так гнетет?
Лирин позволила вывести себя из дома, но у ворот остановилась и обернулась, внимательно всматриваясь в пологую крышу и затененные галереи, окружавшие дом по всему фасаду. Темные, пыльные окна, над которыми нависали широкие козырьки, казалось, глядели на нее в печальном раздумье, словно призывая не уходить и вернуть их к жизни. Запертые ставни на нижней веранде тоже покрылись пылью и явно нуждались в починке, а клумбы в саду густо заросли сорняками. А вот виноградная лоза явно прекрасно чувствовала себя на тучной почве, ее побеги устремились ввысь, забравшись выше крыши. Лирин перевела взгляд вниз, затем снова подняла глаза. Окна были совершенно непроницаемы, увидеть за ними ничего невозможно, и тем не менее она могла бы поклясться, что уловила в доме какое-то движение. Лирин с любопытством прищурилась и взглянула на другие окна, но здесь на стеклах была такая же грязь, и сквозь них ничего не было видно. Может, это просто игра воображения? Или тень птички, пролетевшей мимо окна?
— О чем ты задумалась?
Услышав мужской голос, нарушивший течение ее мыслей, Лирин засмеялась, повернулась к мужу и покачала головой.
— Духи! Они начинают преследовать меня, когда я гляжу на этот дом. — Она просунула руку ему под локоть. — Должно быть, дед очень любил это место. Всегда видишь, когда за домом ухаживают, даже если это было давно.
Эштон прижал ее руку к себе.
— Он бы с радостью от него отказался, лишь бы ты была с ним.
Лирин грустно вздохнула.
— Как скверно, что он приходит в упадок.
— Если хочешь, можно открыть его и велеть слугам присматривать за ним. Тогда, приезжая в Новый Орлеан, мы сможем останавливаться здесь.
— Прекрасно!
— И кто знает, может, настанет момент и кто-нибудь из наших детей решит здесь жить постоянно?
Лирин обняла его за узкую талию и посмотрела ему прямо в глаза:
— Сначала надо, чтобы они родились.
— Я в полном вашем распоряжении, мадам, — сказал Эштон с галантным поклоном.
— Может, поговорим об этом чуть позже… скажем, у себя в номере, в кровати? —
Он склонился к ней, и в глазах у него заплясали зеленые огоньки.
— Именно это я и собирался предложить.
— Так, может, начнем? — скромно потупилась она. — Ты так часто повторял, как нам было там хорошо, что не терпится взглянуть на эти апартаменты.
Эштон улыбнулся и помог ей подняться в ландо. Они откинулись на мягкую спинку сиденья, а кучер, щелкнув кнутом, пустил лошадей бойкой рысью. Экипаж двигался по утопающей в зелени улице. В сознании Лирин начали мелькать несвязные воспоминания о другой такой же поездке. Рядом с ней сидел высокий мужчина, одетый в черное, и гладил по руке — утешая? Она изо всех сил старалась восстановить в памяти атмосферу того момента. Та давняя поездка вроде была каким-то образом связана с чьей-то смертью, но в точности она сказать этого не могла, ибо ощущения ускользали, так же как и облик того мужчины. Вид у него был, пожалуй, знакомый, но в глубине души она знала, что это не Эштон. Кажется, у того фигура была помассивнее… а усы у него были?
Тусклые картинки преследовали ее, она старалась избавиться от них, чтобы ничто не омрачало счастья, но, подобно духам прошлого, они затеяли игру с ее памятью. Они мелькали в ее сознании, складываясь в смутную фигуру мужчины, сидящего рядом и что-то нашептывающего ей, но никак не обретая завершенности, чтобы можно было ясно увидеть всю картину.
Лирин тяжело вздохнула, но, едва Эштон удивленно поднял брови, обернувшись к ней, она улыбнулась и положила руку ему на бедро.
— Вот если бы вспомнить, как все это было у нас с тобой. Боюсь, я совершенно забыла так много замечательных событий.
— Это верно, мадам, но у нас будут новые, и их вы уже не забудете.
Полуденный свет пробился сквозь окна и ярко осветил полог кровати. Легкие порывы ветра, поддевая прозрачный шелк, мягко ласкали обнаженные тела. В дуновение ветерка вплетались любовный шепот, клятвы в верности, вопросы, ответы, прерываемые время от времени страстными поцелуями. Эштон поглаживал мягкую кожу, изящные изгибы тела, матовые груди. Потом рука скользнула к тонко изогнутой шее, ощупала округлость плеч и медленно спустилась к плоскому упругому животу. Это был нескончаемый праздник чувственного наслаждения, блаженная чувственная увертюра, разыгрывающаяся в декорациях из шелка. Это было соединение мужчины и женщины, повторение того, что было, и предвкушение того, что будет.
Ночь была темной и довольно прохладной. Над городом низко повисли облака, воздух подернулся влажной дымкой. Лирин спала. Эштон встал, накинул рубашку на голое тело и вышел на балкон. Тускло поблескивал уличный фонарь. Похожий на одинокий маяк, он освещал совершенно пустынную в этот полночный час улицу. Издалека доносились звуки музыки и веселья, что свидетельствовало о том, что в городе еще оставались люди, уступающие зову летучего мига и готовые пойти против течения времени. Так и с ними будет, если только все пойдет хорошо. Он так наслаждался теперешней своей жизнью, что даже думать не хотел, будто все может оказаться иначе.
Притягиваемый своей возлюбленной женой, словно магнитом, Эштон вернулся в комнату, остановился в изножье кровати и посмотрел на Лирин. Лирин, свернувшись в клубок на своей стороне кровати, спала сном праведницы. Насколько можно было понять, Лирин так ничего и не вспомнила, и мысль, что и ласки, которыми они так страстно обменивались, тоже забыты, мучила его. Он-то все эти три года только воспоминаниями и жил, хотя было несколько моментов, которые бы он охотно вычеркнул из памяти. Например, ту кошмарную ночь на реке. И еще — долгие, мучительные дни, когда он без движения лежал в кровати и мысли о Лирин терзали его сердце. Даже когда напряжение становилось слишком сильным и он наконец забывался на минуту-другую тяжелым сном, просыпался он всегда с единственным словом на пересохших губах: «Лирин». И ответ всегда был один и тот же: «Нет». Нет и в помине. Даже следа не осталось. Река проглотила ее. Затем потянулись недели выздоровления, и, когда силы постепенно стали возвращаться к нему, он принялся безостановочно мерить дом шагами. Неотвязные мысли почти лишили его сна. Долгие ночи ползли с безжалостной неторопливостью, так что в конце концов он едва ли не начинал молиться, чтобы поскорее занялась заря. Она приходила… и становилось только хуже, потому что теперь был виден пустой стул у стола, кровать, где он спал один, место рядом с ним, которое предназначалось только Лирин… В холодном свете дня он познавал наконец истину: возлюбленная его ушла навечно.
Поездка к ее деду была мучительной, но, оправившись, Эштон заставил себя это сделать. Он нашел старика прикованным к постели. Известие о том, что Лирин уже никогда не озарит своим присутствием его старость, было для него слишком сильным потрясением. Хоть и застревали слова в горле, Эштон вынужден был подтвердить:
— Лирин умерла.
Вскоре ему сообщили, что старый судья скончался.
Пытаясь найти забвение, Эштон отправился на восток, а затем еще дальше — в Европу. Той части континента, где Роберт Сомертон вынашивал свою ненависть, он избегал. Не потому, разумеется, что боялся этого человека; просто хотелось, если получится, конечно, оставить все связанное с Лирин в прошлом. Облегчения путешествие не принесло, и Эштон с головой ушел в работу. Дела круто пошли в гору. Он занялся организацией пароходной компании, отправляющей корабли в плаванье по той самой реке, что отняла у него Лирин, самое большое сокровище. И вот теперь, когда боль начала немного отпускать, Лирин каким-то чудесным образом, словно лесная нимфа, вновь возникает перед ним. Она лежит в расслабленной позе, целиком открытая его восхищенному взгляду. И все же мысль об утраченных годах угнетала его. Он никак не мог найти правдоподобного объяснения ее долгому отсутствию. Почему она к нему сразу не вернулась?