— У него и со Штенцлем был такой договор?
— Я же тебе говорю.
— Но как же он себе это может позволить? Страховки ведь стоят сколько.
— Что значит «позволить»? Он ведь добывает договоры для страховой компании. Одни комиссионные покрывают уже половину его собственного взноса. У него якобы больше сотни договоров заключено. Каждый по меньшей мере на миллион.
— А по статистике из ста человек за год один умирает.
— Я в статистике ничего не смыслю.
— А иначе бы все люди больше ста лет жили.
— Да, если так посмотреть.
— Только нужно, конечно, учитывать возрастную пирамиду. Это очень дотошный расчет, какое будет соотношение между страховыми выплатами и смертностью. Страховые общества ведь тоже не дураки.
— Страховые общества — нет. А люди дураки. Этот Черни уже все давно со страховой компанией тайно обговорил.
— И ты думаешь, ему выгорает?
— А если в какой год вдруг не выгорит и никто не умирает, то приходится и помочь слегка, — сказала Николь. Она вдруг рассмеялась. — Надеюсь, ты мою болтовню не будешь всерьез принимать?
— Однако ты довольно весело выглядишь, и не подумаешь, что у тебя пару недель назад любовника застрелили.
— Это кто говорит?
— Это я говорю. Или ты здесь кого-то еще видишь?
— Кто про любовника говорит?
— Все.
На всякий случай Бреннер отступил на шаг назад. Но Николь и не пыталась вцепиться ему в лицо. Она лишь спросила с ледяной марсианской миной на лице:
— Что все говорят?
— Что ты воевала с Ирми.
— А так оно и было. Только это вовсе не значит, что меня интересовал Штенцль. Мне хотелось, чтобы Ирми убралась отсюда, потому что она все время что-то вынюхивала. С ней что-то было не так.
— А с тобой ничего не было? Со Штенцлем?
— Нет уж, спасибо.
Ну как тут по таким глазам поймешь, правду человек говорит или нет? А Бреннер тогда взял и просто сказал:
— Если ты его не убивала, значит, это был Черни.
— Очень остроумно. Мне Черни и в самом деле неприятен с его денежными делами. Но вся эта затея со страховками просто игра в рулетку. Он ставит свои деньги на разных людей и надеется, что хотя бы один из них помрет вовремя.
— Надеюсь, не русская рулетка.
— Тут разницы почти никакой, разве что все вы, водители, свои деньги в покер проигрываете. Ваша фирма играет в баре, в подвале, — Николь опять изображала суровую медсестру, — а спасатели из Союза — в Golden Heart. Везде одно и то же. Я вообще не удивилась тому, что с Ланцем и Бимбо стряслось.
— И откуда ты только еще и про это знаешь?
— А ты как думаешь, зачем у меня здесь сегодня опять уголовная полиция была?
— Может, ты им нравишься.
— Ты сказал «может» или мне показалось?
— И тебя это совсем даже не удивило?
— Что я уголовной полиции-то нравлюсь?
— Что Ланц убил Бимбо.
— Нисколько. При таких карточных долгах, какие Ланц у Бимбо наделал.
— Чего ты только не знаешь.
Николь глядела на него таким долгим осуждающим взглядом, что пару секунд ей пришлось держать голову в полной неподвижности. И тогда Бреннер заметил у нее совсем слабые усики, как у Ханзи Мунца. И хочешь верь, хочешь нет, это делало ее только красивее.
— Про ваши карточные долги всякий знает. Только спасатели из Союза нисколько не лучше. Ты не поверишь, на какие они суммы в своем Golden Heart играют.
— Ты ходишь в Golden Heart?
— Раньше ходила.
— Почему только раньше?
— До того, как Штенцль стал моим шефом. Заведение ведь ему принадлежало. По крайней мере половина.
— А кому принадлежит другая половина?
— Откуда я знаю. Брату его, я думаю. Но когда потом через полгода Штенцль стал моим шефом, мне странно было бы туда еще и по вечерам ходить. Да к тому же он со своим братом поссорился.
— Ты про это и полиции тоже рассказала?
— Ты что думаешь, я пойду с такой вот пиджачной парой в Golden Heart?
Бреннер задумался, не было ли это приглашением. Но ради осторожности он покамест быстренько сказал про другое:
— Пиджачная пара — это хорошо. А все равно сразу видно, кто из них шеф.
— Конечно. По запаху пота.
— Всегда эти женщины со своим нюхом, — удивился было Бреннер, но подробнее расспрашивать не стал. Ему еще нужно было вернуться к вопросу о приглашении. — Теперь ты, значит, опять можешь ходить в Golden Heart!
— Теперь вообще-то опять могу сходить.
— Сегодня в десять?
— Однако ты будешь первым из вашей фирмы, кто отважится туда пойти. В стан врага.
— С тобой мне не страшно.
— Ерунда!
— Значит, в десять?
— Но только если ты сдашь еще и те таблетки, которые у тебя дома лежат.
Бреннер, конечно, почувствовал себя полным идиотом, потому как Николь видела его насквозь своими рентгеновскими глазами.
— Да, жалок тот, в ком совесть нечиста, — отвечала знавшая своих людей Николь с улыбкой.
И эта улыбка занимала его до десяти вечера больше, чем вопрос о том, кто же мог убить Бимбо и Штенцля.
На другой день он все еще не мог понять, отчего у него так раскалывается голова, из-за того ли, что он бросил принимать таблетки, или просто из-за того, что он до четырех утра просидел с Николь в Golden Heart.
Или потому, что его так озадачило, что официанткой в Golden Heart была именно Ангелика Ланц.
8
Голова его раскалывалась так, словно у него за ночь выросла вторая, похожая на грохочущий прицеп.
Когда он увидел в зеркале свой заплывший кровавый глаз, то все потихоньку вспомнил. Практически обрывки воспоминаний возвращались, пока он постепенно ощупывал обрывки кожи у себя на щеке.
Лицо у Бреннера всегда было таким довольно красным, все в оспинах. И всегда у него были на щеках эти глубокие, никак не меньше сантиметра глубиной, вертикальные складки, будто он спрятал туда бритвенные лезвия. Но сегодня вся левая половина лица облезла, как у плохо покрашенного манекена в витрине. И левое ухо полностью оглохло.
Конечно, можно сказать, если ты получил пощечину в четыре утра, это вовсе не значит, что у тебя начнется мигрень. Но такая склонная к мигреням башка — вещь непредсказуемая. Приступы частенько случаются и без малейшего повода.
А другой раз тебе дадут пинка, и ты чувствуешь себя великолепно, как старый телевизор, которому просто необходимо время от времени давать пинка.
Но голова у Бреннера болела слишком сильно, чтобы он еще мог раздумывать над всеми эти тонкими взаимосвязями. Он стоял перед зеркалом и рассуждал: невероятно, чтобы Николь могла раздавать такие железобетонные затрещины.
Но когда он стал умываться и увидел, как в раковину стекает кровь, то вспомнил кое-что поточнее. А когда вытирался, то уже знал, что вовсе не Николь влепила ему такую здоровенную затрещину.
Одеваясь, он совершенно точно вспомнил, что они с Николь в четыре утра вышли из Golden Heart. И что далеко они не ушли. Нет, не то чтобы они были такие уж пьяные. Просто из грузовика вышли два мужика и сказали Николь, чтобы она убиралась.
И теперь он вдруг вспомнил, как один из них спросил, Бреннер ли он, а он даже не успел кивнуть, потому что в это время другой уже залепил ему так, что он кивнул не головой, а всем телом.
Вид разодранной в клочья униформы напомнил ему о том, как эти двое протирали им плиты тротуара перед Golden Heart. Наверно, мне и в самом деле не надо было ходить в этой форме в заведение Союза спасения, размышлял Бреннер. И тут же получил за это наказание от своей головы. Потому как при головной боли думать — это вещь противопоказанная.
Но не думать еще хуже, потому как тогда у тебя в черепе только головная боль без всяких примесей. Тогда Бреннер подумал: «Я бы мог взять больничный». Но тут же следующая мысль: «Вряд ли коллегам понравится, что ты берешь больничный в последнюю секунду, так что кто-нибудь возьмет да и скажет: вот тебе кубок почета за честность, потому что мы тебе так благодарны, что ты в последнюю секунду взял больничный».