Ему повезло: она будет держать его в секрете, он станет для неё песней, поджидающей её в лесу.
И, чувствуя себя великаном, зная, что ему повезло, он посмотрел ей в лицо умоляющими карими глазами и повторил:
— Послушай. Надо сказать папе.
Она отвернулась, расплёскивая воду, и через плечо с яростью бросила ему:
— Нет у меня никакого папы!
И торопливо, насколько ей позволяли тяжёлые ведра, пошла через поляну к хижине. Движение её было, как музыка.
Теперь уж он не расстраивался.
Он думал о том, что Анджело Пассетто повезло.
Два дня подряд он не показывался ей. Потом пришёл, отнёс ведра. Идя за ней в тени кедровой рощи, он следил, как мелькают её пятки, покачиваются бедра. Как и в прошлый раз, но только ещё дальше от поляны она внезапно остановилась. И, как и в тот раз, велела отдать ей ведра.
— Нет, — сказал он улыбаясь, — ты совсем крошка. Я несу в дом.
— В дом! — вспылила она, блеснув глазами. — Вовсе ты не собираешься нести их в дом. Знаешь, что я не пущу, вот и говоришь. Все ты врёшь, думаешь, я не знаю. Что зубы-то скалишь?
«Как она догадалась?» — растерялся он. Его охватила слабость. Сознание своей вины буквально парализовало его. Только раз в жизни с ним случилось такое, когда Гвидо Альточчи вскочил со скамьи подсудимых и ткнул в него пальцем, крича по-итальянски: «Traditore» — предатель!
Она глядела ему в лицо и, конечно, видела его насквозь. Потом холодно и властно велела:
— Поставь ведра.
Он медленно опустил их на тропинку. Ведра коснулись земли, стали, и тогда он осторожно опустил дужки. Они звякнули. Девушка была рядом. Один шаг, один прыжок — и он настигнет её. Она и вскрикнуть не успеет.
Но страх остановил его. Страх полз у него по спине, точно струйка холодного пота.
— …и не смей больше на меня глядеть, — говорила она, — и зубы не скаль! И не смей больше петь в этом лесу, я не желаю тебя слышать. Убирайся!
И страх его сменился грустью. «Три года», — думал он. Глядел в её поблекшие от гнева глаза и представлял себе, как этот гневный взгляд мог бы смягчиться, стать нежным и ласковым.
Она все ещё глядела прямо на него.
— Кто ты такой? — спросила она.
— А что? — отозвался он, вконец расстроенный и растерянный.
— А то, что говоришь не по-нашему, — сказала она со злорадной усмешкой.
Он тупо молчал, глядя на неё.
— Ну, говори: кто ты такой? — властно требовала она.
— Сицилия, — сказал он и вдруг подумал: «А что оно, собственно, значит, это слово, которое я повторяю всю свою жизнь?» Только сейчас, в тёмном кедровом лесу, в Теннесси, он заметил, что даже для него самого это лишь пустой звук. Пытаясь наполнить его хоть каким-то смыслом, он снова повторил, сам себе: «Сицилия, из Сицилии».
— Вот и поезжай в свою Сицилию, — отрезала она, недобро рассмеявшись и внезапно оборвав смех, точно нитку. — Счастливого пути.
— Давно я там не был, — сказал он, погрустнев от этой неожиданной мысли.
— Словом, катись на все четыре стороны, — сказала она. — Убирайся отсюда. Хватит тебе тут зубы скалить. Ишь, белые какие, напоказ небось и выставляешь. Распелся тут. Если хочешь знать, — она поколебалась, потом шагнула к нему, вздёрнув подбородок, и выпалила: — Я тебя ненавижу!
И тогда словно какая-то сила, скрытая в глубине его существа, вырвалась на свободу.
— Правда? — шагнул он к ней, сотрясаясь от желания, сжимая кулаки, шумно дыша. — Правда, что ты ненавидишь Анджело?
Она не испугалась, не отступила. Она глядела ему прямо в глаза и, дразня его, повторяла:
— Правда. Правда, что я ненавижу Анджело.
Но стоило ему чуть приметно придвинуться к ней, как она пригрозила:
— Только тронь, и я позову шерифа. Если ты сейчас же не уберёшься отсюда раз и навсегда, клянусь богом, позову!
Секунду она стояла не шевелясь и так близко, что он мог бы дотянуться до неё рукой, потом, не опуская взгляда, бесстрашно и хладнокровно, словно знала, что он уже не опасен, присела, все так же гневно блестя побелевшими глазами, и опустила руки, нащупывая ведра.
Поднялась, брезгливо отвернулась, словно даже просто глядя на него можно было запачкаться, и, полная холодного презрения, пошла домой.
Стоя на тропе, он глядел в пустоту за деревьями. Только что здесь была она, и вдруг все опустело. Глядя теперь в эту пустоту, он, словно принимая кару, вспомнил. Вспомнил то, о чём весь день старался не вспоминать.
Он знал, что миром управляют неумолимые законы равновесия: исчезла девушка, но на её место пришло воспоминание. И с той же неизбежностью, согласно тем же неумолимым законам его слежка за девушкой в лесу привела — не прямо, а в силу таинственной связи событий — к тому, что в доме следили за ним; вот об этом-то он и старался не вспоминать; а обнаружил он эту тайную слежку как раз в то утро.
Даже сейчас, в лесу, он чувствовал на себе чей-то тайный взгляд. Невидимые глаза мерещились ему за каждым кедром. Он испугался. Они знают! Они знают, что Анджело здесь!
«Нет, — сказал он себе. — Здесь меня не могли выследить. Здесь меня никогда не найдут». И все же, прежде чем углубиться в лес, он внимательно огляделся. Темнота подступала. Темнота тянулась к нему из зарослей.
Он помнил, как в то утро за ним следили её глаза.
Глаза той женщины.
То ли он и впрямь раньше не чувствовал этого, то ли притворялся перед самим собой. На рассвете, идя через прихожую на задний двор, он достал из кармана своего красного халата сигарету и, прежде чем взяться за ручку двери, приостановился, зажигая спичку. В эту секунду он услышал скрип. Не оборачиваясь, а лишь пригнувшись, как бы только для того, чтобы прикурить, он увидел щель в двери и за ней отчётливо различил мерцание лица, чёрный блеск глаз.
Это была она.
Он вышел, но, затворив дверь, тотчас приник к замочной скважине. Женщина серой тенью мелькнула через прихожую в коридор. Он поднялся, бросил сигарету и, таясь, прошёл двором в конец пристройки, к окну своей комнаты. Он узнавал его по свежей замазке вокруг недавно вставленного стекла. Затем он потихоньку выпрямился и одним глазом заглянул в окно. Но снизу ничего не было видно. Дыхание его висело изморозью в воздухе, он трясся от холода в своём старом халате. Залезть повыше он не решался.
Он пытался представить себе, что она там может делать. Он закрывал глаза, надеясь увидеть, что происходит в комнате. Но представлялось ему только беловатое пятно, которое уже много недель он замечал за стеклом то одного, то другого окна.
Пригнувшись, он стоял под окном, не решаясь заглянуть снова. Он был уверен, что она в комнате. Но чувствовал себя так, словно это его поймали с поличным.
Она была в комнате, а ему приходилось дрогнуть тут, скорчившись под окном.
Он прокрался до угла и выпрямился. Взявшись рукой за старую, изъеденную насекомыми дверь, за которой стоял специфический запах нужника, он почувствовал тошноту.
ГЛАВА ЧЕТВЁРТАЯ
Так он узнал, что женщина подсматривает за ним, а девушка ненавидит. В ту же ночь он увидел сон, от которого за эти три года не раз просыпался по ночам; иногда этот сон как наваждение настигал его среди бела дня. Но при свете ему удавалось быстро избавиться от наваждения: сморгнёшь, и оно исчезнет, растает в воздухе, оставив только лёгкую испарину на лбу, и вот по ночам он, бывало, просыпался весь в поту.
Впрочем, уже несколько недель этот сон не беспокоил его. Ему теперь снилось, как девушка идёт по тропке, потом оборачивается, и, словно солнечный луч в сумраке кедровой рощи, улыбка освещает её лицо.
Улыбалась она ему только во сне, и тогда, проснувшись, он лежал в темноте, чувствуя такое блаженство, словно это всё-таки случилось наяву. Потом он медленно и осторожно брал сигарету со стула, стоявшего возле кровати, зажигал спичку, стараясь не особенно шуметь, и глядел прямо в огонь, чтобы не видеть того, что его окружало, а когда курил, то затягивался глубоко и выпускал дым медленно: только так, соблюдая множество предосторожностей, не думая ни о чём постороннем, он ухитрялся продлить немного своё счастье.