Когда часы показали без двадцати семь, он подошёл к плите, внимательно осмотрел соус в сковороде, потом обернулся и сказал:
— Почему ты сегодня не причесалась?
— Я не успела, — сказала она. — Ты так рано приехал.
— Иди причешись, — сказал он.
И, когда она поднялась, добавил:
— Зайди в мою комнату. Там кое-что найдёшь. Надень. И приходи через двадцать пять минут. Ни раньше ни позже.
Голос его звучал строго.
Когда точно в назначенное время она вошла в кухню, он стоял у плиты. Он слышал, что она пришла, но, не поворачивая головы, продолжал мешать соус. Наконец тихо, словно издалека, до него донёсся её голоc:
— Анджело.
«Хорошо, — думал он, улыбаясь про себя, но не оборачиваясь, зная, что она стоит в дверях с непонимающим лицом. — Пусть подождёт малышка. La piccola».
Потом он обернулся.
Красное платье, блестящее, как шёлковое. Чёрный лакированный пояс. Чёрные чулки. Чёрные лакированные туфли с острыми носами и на высоких каблуках. «Хорошо, хорошо, — подумал он, говоря себе, что сейчас, в туфлях, она тоненькая и высокая, но, сними туфли, — и увидишь, какая она маленькая, точно игрушечка».
— С днём рождения, — сказал он.
Он подал спагетти с мясным соусом. Посреди стола в высоком стакане стояли купленные в магазине дешёвых товаров цветы — красные и жёлтые искусственные розы, ярко блестевшие под электрической лампой без абажура. Он налил в бокалы красное вино. Бокалы он купил в том же магазине, что и цветы.
Он заставил её выпить вина.
Съев спагетти, они допили вино, он настоял на том, чтобы она тоже пила. Потом танцевали, и от выпитого она двигалась куда расслабленнее и легче, чем в первый раз. Она все время смеялась. Как девочка.
Днём он, бывало, бросал работу и думал о Кэсси.
Но уходить из дома он стал ещё раньше, чем прежде. Когда, услышав из коридора хрип, она вставала, он притворялся, что ещё спит, и не открывал глаз: боялся, что если увидит её в этом старом линялом халате, да ещё при ярком утреннем свете, то не сумеет днём вспоминать её такой, какой она ему нравится, и тогда весь его мир рухнет.
Услышав, что она ушла, он открывал глаза, вставал, быстро одевался и шёл в кухню. На столе стояла грязная посуда с остатками вчерашнего ужина в застывшем соусе, а на полке возле раковины — невымытые вечером кастрюли. Он никогда не давал ей времени прибрать после ужина, боясь, что это все испортит. Так что утром, стараясь не глядеть на грязную посуду, он торопливо растапливал плиту, ставил на неё кофейник, приносил со двора дров, проглатывал что-нибудь холодное, запивая обжигающим, не успевшим как следует завариться кофе, и уходил.
Он не пытался понять, что заставляет его торопиться, просто уходил и принимался за работу.
Дошло до того, что, работая, он изо всех сил старался не думать о вечере. Он ждал вечера, но не позволял себе думать о нем, опасаясь непрошенных мыслей. Он и сам не знал, чего боится. Знал только, что день должен существовать отдельно от вечера, как сон — отдельно от реальности, и поэтому днём думать о вечере нельзя.
Днём у него были свои дела, которыми он занимался с увлечением, потому что теперь время снова стало существовать для него, время, которое можно было делить на дни и измерять происходившими переменами; время, в котором можно было прошлое отличить от настоящего, время, о котором можно было думать. Работа теперь помогала ему жить во времени, и он чувствовал, что снова превращается в живого человека. Он начал чинить старый джондировский трактор, который обнаружил в сарае под кучей всякой дряни, весь в паутине и ржавчине. Он уже расчистил место вокруг трактора и несколько дней при помощи старой стамески, металлической стружки и керосина счищал с него ржавчину и остатки зелёной краски. Разобрал двигатель, вынул поршни и вычистил их, отмочив в масле застарелую гарь. Осталось только кое-что подкрасить, сменить электропроводку и достать новый генератор. Он решил, что поле за домом засеет кукурузой. Там и раньше росла кукуруза, ещё видны были старые борозды. Кукуруза пойдёт на корм курам. Он представлял себе вольеры, полные кур. Яйца он будет продавать в Паркертоне, да и кур тоже. Он представлял себе чистый скотный двор, залитый вечерним солнцем, и коров, неторопливо жующих в ожидании дойки. Надо починить трактор, и тогда можно будет косить и прессовать сено.
Иногда вечером, за ужином, его подмывало рассказать своей малышке про трактор, про пахоту, про вольер с курами и как вечернее солнце будет освещать коров на скотном дворе. Желание поделиться с ней накатывало неожиданно и с такой остротой, что лишь огромным усилием воли ему удавалось его подавить. Подавлять это желание было необходимо, потому что и трактор, и пахота, и коровы оставались частью дневного, реального мира, а он понимал, он с тоской понимал, что реальную, дневную жизнь нельзя переносить в вечерний, призрачный мир.
И дневное он берег для дня. Он постиг правила игры.
В сумерках, закончив день, он приходил в дом. Поднимался на веранду, брался за ручку двери, и именно в эту секунду время, дававшее ему днём право думать о прошлом и будущем, падало, точно рюкзак со спины, — падало бесшумно, потому что он уже входил в призрачный мир, где все беззвучно.
Он входил и видел её волосы, перевязанные красной лентой, красное платье, блестящее, как шёлковое, улыбку на её лице, скорее похожую на гримаску, какую видишь на лице маленькой девочки, когда она ждёт только ласкового слова, чтобы улыбнуться.
«La piccola», — думал он.
И пытался сказать ей что-нибудь ласковое. Но не всегда находил слова. Находить их становилось все труднее. Слова не шли на язык.
И все же Анджело старался что-нибудь сказать.
Возвращаясь из города, он привозил ей подарок, какой-нибудь пустяк, купленный специально для неё. Однажды он привёз ей стеклянные бусы. Другой раз — колечко с красным камешком. Стоило это недорого, но зато давало ей повод улыбнуться, и поскольку находить ласковые слова становилось все труднее, безделушка в кармане нередко выручала его.
К тому же такие вещи, как бусы или колечко с камешком, очень шли ей, и это помогало ему забывать о некоторых переменах, происшедших за последний месяц или два. Особенно удачным оказался красный лак для ногтей, который он однажды привёз ей из Паркертона. Он шёл по улице и вдруг увидел в витрине рекламный плакат, изображавший женщину с накрашенными ногтями и длинными чёрными волосами, ниспадавшими на обнажённое плечо. Реклама произвела на него такое впечатление, что он решил купить для Кэсси этот лак. Вообще-то в тот день Анджело не собирался ехать в Паркертон. Он был в доме — заново навешивал дверь из кухни в прихожую — и вдруг вспомнил, что ему понадобится электропровод для трактора; тут же, оставив инструменты на полу, он поехал в город, всю дорогу убеждая себя в том, что ему действительно немедленно нужен провод. Однако, купив провод, он продолжал без всякой цели ходить по улицам в поисках неизвестно чего. И, только найдя лак, он сел в машину и поехал прямо домой.
Иной раз он даже не ездил в Паркертон, а останавливался возле магазина в Корнерсе. Впервые так вышло через несколько дней после дня рождения Кэсси. Он закончил работу и шёл в дом; уже сгустились сумерки. Увидев свет в кухне, он подошёл, стал в тени под кедром и заглянул в окно.
Она наклонилась над столом, за которым они ели, и расставляла приборы. Она была одна в ярко освещённой кухне, и он вдруг подумал, что хотя несколько раз подглядывал за ней исподтишка, но все же плохо представляет себе, какая она бывает, когда остаётся одна. Сейчас Кэсси была в кухне одна и держалась так, как никогда не стала бы держаться при нем. Поняв это, он ужаснулся. Да, его охватил подлинный ужас, когда он увидел, как она стоит, склонившись над столом, и сама поза её выдаёт что-то такое, чего он никогда раньше не видел, — то ли её возраст, то ли какую-то неловкость, неуклюжесть. Возможно, раньше он просто не обращал на это внимания. Он бы и теперь ничего не заметил, если бы на ней не было красного платья.