Доктор Лайтфут подчеркнул, что он всего лишь терапевт, а не психиатр, и затем сделал своё сообщение.
Доктор Спэрлин поблагодарил обоих за точные и достоверные сведения и отложил в сторону свои записи.
Маррей сказал, что пациентка должна быть окружена вниманием и заботой, что на её долю выпали трагические испытания и пусть доктор Спэрлин не жалеет ничего для облегчения жизни миссис Спотвуд. Сам же он, Гилфорт, — и тут Маррей обвёл потрёпанный костюм доктора Спэрлина долгим оценивающим взглядом, смысл которого был Спэрлину вполне понятен, — сам он немедленно направит доктору письмо с соответствующими гарантиями того, что все необходимые финансовые затраты берет на себя.
Доктор Спэрлин с одобрением кивнул головой. Маррей объяснил, что больная — вдова его близкого друга и в память об их былой дружбе он намерен сделать все возможное для удобства и спокойствия вдовы убитого.
Доктор Спэрлин пробормотал, что в наше время такая дружба — большая редкость, и уже более твёрдым голосом пообещал, что за миссис Спотвуд будет наблюдать не только его великолепный медицинский персонал, которому он абсолютно доверяет, но и он лично.
Прощаясь с доктором Спэрлином, и доктор Лайтфут, и Маррей пожали ему руку.
У двери Маррей обернулся и повторил, что сегодня же оформит письменное заявление о том, что он берет на себя все расходы.
Выйдя на улицу, Маррей окинул здание критическим взглядом. Крыша была в плачевном состоянии. Шифер около трубы угрожающе потрескался и съехал. Глядя на него, Маррей почувствовал приступ какой-то необъяснимой злобы. Она буквально схватила его за горло, и он затрясся, словно крыса, пойманная псом.
Но вот все прошло. Маррею казалось даже, что он видит, как где-то у него внутри оседают остатки его злобы, точно тысячи пылинок, медленно оседающих на чердаке, где потревожили какое-то старое барахло. Он вдруг заметил, что доктор Лайтфут смотрит на него.
Они подошли к машине. За руль сел доктор Лайтфут — «шевроле» принадлежал ему.
В течение двух недель, где бы ни собирались люди — у влажной и липкой мраморной стойки за утренним стаканом содовой, или потягивая кока-колу за столиками под вентилятором, лениво перемешивающим воздух, или «У грека» за кружкой пива, или на скамейках перед зданием суда, или в церкви после утренней воскресной службы, — они говорили только о процессе.
А потом вдруг о нем перестали даже упоминать. Все знали, что дело ещё не закончено, но говорить о нем почему-то перестали. Все знали, что, не сумев добиться пересмотра здесь, в Паркертоне, Ланкастер подал апелляцию в Верховный суд штата. Ну, а уж что решат там, наверху, всё равно не угадаешь. А у горожан и своих забот хватало и, значит, об Анджело Пассетто лучше было забыть.
Между тем доктор Спэрлин и его главный помощник доктор Брэдшир сообщили, что миссис Спотвуд действительно нуждается в длительном лечении, и окружной судья вынес решение об отсрочке ареста на шестьдесят дней — максимальный срок, допустимый законом при отсутствии медицинского свидетельства о невменяемости. Это событие прошло незамеченным.
По рекомендации доктора Спэрлина и его ассистента рассмотрение в суде вопроса о невменяемости Кэсси Спотвуд состоялось за двенадцать дней до истечения шестидесятидневной отсрочки. Поскольку опекун пациентки, используя своё право, отказался от суда присяжных, разбор дела происходил в кабинете судьи Микера. Опекуном ad litem Опекун ad litem назначается только на время рассмотрения дела в суде. был назначен некто Сэм Пирси, бедный малый, родом с холмов, начинавший практику; рекомендуя его судье Микеру, Фархилл сказал:
— Будет недурно, судья, если вы назначите Сэма Пирси опекуном миссис Спотвуд. Ему эти пятьдесят долларов придутся кстати — он за все лето ни разу не ел досыта.
А Сэму Пирси Фархилл сказал:
— Дружище, на твоём месте я бы помалкивал. И сейчас и вообще. Ты же понимаешь, что как джентльмены мы должны оградить бедную миссис Спотвуд от каких бы то ни было сплетен.
Сэм ответил, что он совершенно согласен. И Сэм действительно помалкивал. Помалкивали вообще все, кто имел отношение к этому делу. Не то чтобы сплетни могли что-нибудь изменить. Люди верили, что Кэсси Спотвуд тронулась. Так что когда наконец стало известно, что стоит вопрос о вменяемости Кэсси и что её поместили в частную клинику, все сочли, что Маррей Гилфорт проявил верность старому другу, взяв на себя все хлопоты, не говоря уже о затратах.
К этому времени адвокат из Союза гражданских свобод посетил Паркертон. Он отказался от гостеприимства Ланкастеров и остановился в гостинице, но все же провёл целый день в конторе Лероя, изучая материалы дела и общую ситуацию. Весь следующий день он беседовал с Фархиллом, судьёй Поттсом, доктором Лайтфутом, судьёй Микером и Марреем Гилфортом. А на третий день, после поездки в клинику и беседы с доктором Спэрлином, отправился в Нэшвилл и в тот же вечер улетел обратно в Нью-Йорк.
Неделей позже Лерой получил из Нью-Йорка официальный ответ на своё обращение.
Оставляя в стороне этическую сторону дела, говорилось в письме, Союз не видит оснований вмешиваться в процесс Анджело Пассетто.
Летняя жара осталась позади. Воды в прудах поубавилось. В лучах солнца высохшая грязь вдоль берегов отливала зеленью, точно окислившаяся медь. Жители горных деревень сходились на свои баптистские праздники.
В ту осень собрали хороший урожай кукурузы, и цена на неё держалась твёрдая. Футбольная команда средней школы Паркертона проиграла, не добрав на чемпионате Западного Теннесси только три очка. Умер старейший житель здешних мест, негр, рождённый в рабстве, и на первой странице «Паркертон Кларион» была опубликована статья под заголовком «Ушла эпоха». К рождеству выпал небольшой снежок.
Шестого января состоялось заседание Верховного суда штата Теннесси: Анджело Пассетто был признан виновным.
Под вечер, вернувшись от Анджело, которому он сообщил о решении суда, притворившись, однако, что обдумывает новую идею и есть ещё надежда, Лерой сел за стол и начал писать. К полуночи он закончил и перепечатал набело свою работу. Затем написал короткое письмо. Он вложил рукопись и письмо в большой конверт, надписал адрес, приклеил марку и по дороге домой опустил конверт в почтовый ящик. Пакет был адресован журналу «Нью-Нейшн» в Нью-Йорке.
Глядя на тёмную щель, проглотившую его конверт, Лерой подумал: «А что это даст?» Даже если они напечатают его статью. Сколько людей прочтёт её? Десять тысяч? Пять тысяч? Пятьсот? Сколько из них окажутся жителями Теннесси? И из тех, что прочтёт, кого она по-настоящему взволнует?
Интересно, прочтёт ли её губернатор Теннесси, если послать журнал ему лично и приложить письмо с просьбой об аудиенции? «А ладно, — подумал он. — Будет толк или нет, а не написать этой статьи я не мог».
Он не спал всю ночь. Он говорил себе, что так устроена жизнь и что с этим приходится мириться. Он говорил себе: «Это не оттого, что люди злы. Нельзя считать, что твои ближние злы. Они просто люди, и сам ты такой же, как они. И если они совершают дурные поступки, то так уж устроена жизнь. Приходится принимать её как есть и продолжать делать своё дело. Мир развивается постепенно, и надо просто как можно лучше исполнять свой долг». Так твердил он себе. Но ни одна из этих мыслей не помогла ему обрести покой.