Из землянки вышел Тина, давешний тракторист, и, обменявшись со «сменщиком» короткими неразборчивыми репликами, улыбнулся остальным и побрел прочь.
— Дошоркался, кобелина, — прохрипел ему вслед Чабан. — Уже и ноги волокет как чужие…
В очереди послышались смешки. Посыпались сальные шуточки, мужики подсознательно сгрудились поближе к землянке.
Миха вдруг осознал, что не только не попытается сделать ЭТО, но даже не зайдет внутрь. ЭТО — оно было не его.
— Петрович, я того… — нерешительно забормотал он. — Я отойду на пару минут…
— Какого?
— Приспичило.
— Э, щегол, гляди, очередь пропустишь, — осклабился Чабан. — И охота тебе потом мозоли на ладонях натирать? Лучше присядь тут рядышком… Мы стерпим…
— Я тебе не щегол, — сухо бросил Миха уже на ходу. — А от мозолей я твои варежки одолжу…
Ему не хотелось этого. Ни с какой женщиной. Как только он думал об этом, сознание обжигало мерзкое, стыдное ощущение своей ущербности. Миха казался себе скаковым жеребцом, голым, тупым животным, с которым хозяйка конюшни может делать все, что ей заблагорассудится. Она приходит к своему коню в стойло, оглаживает его, чешет за ушами, целует в морду, она говорит ласковые слова, а он — вон он, весь на виду, со всей своей обнаженной жеребцовой силой…
Он не верил женщинам. Кто знает, не притворство ли все эти стоны, вздохи, вздрагивания? И кто знает, что прячется за ними? А вдруг женщина внизу, прикрывающая глаза в пароксизме наслаждения, на самом деле холодна и равнодушна, и оценивающе наблюдает за тобой сквозь узкие щелки? А ты — дурак-дураком, — балдея от тупорылой, жалкой кобелиной самоуверенности, наяриваешь наверху, и рычишь, и дергаешься, и дрожишь… А она изучает тебя, своего жеребца во время скачек, и беззвучно смеется над твоим умопомешательством, над твоей зависимостью, гордясь своей властью над тобой… А когда ей кажется, что ты сбрасываешь скорость перед поворотом, она снова пришпоривает тебя — о, у них есть множество способов делать это — и гонит, гонит, гонит к финишной черте. Она может вытворять с тобой все, что угодно. Потому что ты — голый, а она — нет. Даже когда на ней не видно ни единого лоскутка одежды. И ты, наверное, смог бы заглянуть в ее нутро, но… Но оно слишком надежно запрятано. Мужской взгляд несовершенен. Он не проникает внутрь, а растекается по поверхности женщины. «Боже, какие мужики тупые скоты…»
Он не хотел быть одним из них. Он хотел честного, равного боя, когда можно не только получать наслаждение, но и давать его, давать сторицей, он хотел в этот момент чувствовать себя свободно — от страха, зависимости и стыда, от мыслей; от необходимости контролировать себя, от бессильного желания заглянуть внутрь, под всю эту женскую кондитерию… Но, по всей видимости, такое было невозможно, такого просто не было в природе. «Ну зачем, Боже мой, зачем обманывать? Зачем играть любовь? Почему бы не быть ею?..»
Он не видел, не находил в таком лицемерном поведении женщин никакого смысла, кроме, может быть, только желания потешить свое чувство превосходства над животными инстинктами мужиков. «Но если это так, если они только поэтому, то… то все они такие твари!..»
Миха ненавидел женщин. Миха не верил женщинам. Миха боялся женщин. Этому была одна причина. Причина по имени Хельга.
Миха не всегда был бездомной кошкой, не всегда, грязный и голодный, без копейки денег, скитался по вокзалам необъятной родины восточных славян. После дембеля он еще пробовал работать, то там, то здесь, пытаясь зацепиться хоть за что-нибудь в этой жизни. Но кошкой, которая гуляет сама по себе, он был всегда. Поэтому вся огромная страна, кроме Харькова, полынного города, точки его рождения, места его утраты, была открыта перед ним. Харьков был запретной зоной. Миха появлялся там раз в полгода, чтобы сходить на кладбище, к родителям. И, сделав это, немедленно уезжал. Уезжал не «в», а «из».
Он был сторожем бахчи в Приазовье, разгружал вагоны в Киеве, шлялся в геологоразведочной партии за Полярным кругом… Он был Агасфером, Вечным Жидом, который бредет и бредет по бесконечным дорогам, нигде не приживаясь надолго. Он нигде и никому не был нужен: молодой еврей, себе на уме, без профессии, без прописки, без ничего…