Румыны были уже совсем близко. Между деревьями появились двое или трое с гранатометами РПГ на плече. Потом прямо на бруствере взметнулась земля, и Миху швырнуло на дно окопа…
Придя в себя, он обнаружил, что ничего не слышит. В ушах стоял могучий звон тысячи колоколов. Припав к стенке окопа, Миха ухватился дрожащими руками за «калаш» и замычал, заматерился, тряся головой. Метрах в двадцати на бруствер взлетел, дико разевая рот в неслышном крике, безумец-Чабан, и, застыв в полный рост, начал с бедра поливать атакующих румын из автомата. Вокруг него роями летали пули, а он, дико перекосив лицо, стрелял и стрелял до полного опустошения магазина. Потом свалился обратно в окоп.
Перезаряжая автомат, Миха потерянно оглянулся по сторонам. Выше по склону появились, наверное, только что примчавшиеся «Зилы» с двумя 100-миллиметровыми противотанковыми пушками-«рапирами» на прицепе. Обслуга молниеносно распрягла орудия, развернула их и врезала по румынской бронетехнике прямой наводкой. Одна бээмпэшка, нелепо дернувшись, застыла на месте, задымилась-заполыхала, остальные отходили. Рядом, в метре, получив пулю в лоб, медленно-медленно опускался на дно окопа бедолага-Гарун. Чуть дальше чертиком-берсерком из табакерки опять вылетел на гребень бруствера Чабан.
А колокола все били в уши, Миху шатало из стороны в сторону, он падал на залитый красным Гаруновский матрас, потом, ошалелый, перемазанный чужой кровью, снова поднимался и продолжал стрелять. Это было как крутой гашиш, когда после заправки ты поднимаешься со взлетной полосы, убираешь шасси и со свистом несешься куда-то сквозь облака, под сумасшедшим углом к горизонту. Корпус дрожит от непосильной нагрузки, крылья вибрируют, слезы застилают глаза, а тебе на все это плевать, лишь бы хватило неба, и сил, и патронов…
А потом румыны ушли. И на всем перепаханном боем пространстве, где искореженные деревья, дымящееся железо и трупы, шевелился только один окровавленный кусок мяса — брошенный своими раненный румын. И Миха автоматически посадил эту полумертвую плоть на прицел и стрелял, пока румын не перестал дергаться…
А потом, часа через два, когда Дима, пригибаясь в окопе, обходил своих людей, Миху сделали санинструктором вместо убитого Гаруна. Миха сам вызвался: ведь в Советской Армии он одно время был санинструктором…
Илие боялся смерти. Это нормально для обычного среднего человека, которого в один прекрасный день вдруг оторвали от семьи и привычного повседневного круга забот и мелких, безыскусных дел, одели в старое хаки, вооружили видавшим виды автоматом архаичного калибра 7,62 и спихнули в окоп.
В общем-то, Илие очень мало нужно было от жизни. Чтобы жена почаще улыбалась, дети пореже болели, чтобы заводской зарплаты хватало прокормить семью, и, может быть, чтобы пару раз в неделю удавалось посидеть во дворе с соседями вокруг пузатой бутыли с вином. Вот и все. Ветры большой политики, ветры широких просторов, веявшие за пределами Флорешт, интересовали Илие настолько мало, что еще месяц назад Приднестровье занимало в его сознании позицию столь же далекую и отстраненную, как и, допустим, Камчатка. Илие и в голову не приходило задумываться о том, насколько кровь жителей левого берега Днестра жиже крови правобережных, на каком языке разговаривают люди в Дубоссарах и Рыбнице и почему это над Тирасполем болтается государственная тряпка не той цветовой гаммы, что над Кишиневом. Илие просто не понимал, как подобные мелочи могут быть причиной огульного и повального смертоубийства, называемого Войной. Именно поэтому он боялся смерти.
Да, конечно, его жена — затасканная по очередям, кухням и работам дряблая баба — не была идеалом, его дети — вечно грязные, шкодливые засранцы — были далеки от совершенства. А обшарпанная, нищая квартирка?.. А однообразная работа?.. Но это было его. Там ему было хорошо.
Здесь ему было плохо. Здесь за несколько дней исчез, испарился здоровый румянец его лица. Здесь весь он, рядовой Илие Унгуряну, превратился в унылую тень цвета хаки. Он весь был хаки — одежда, лицо, глаза. В его черепе хлюпала жижа цвета хаки и иногда выплескивалась наружу. Он уже не ходил — он тащился, не говорил — бормотал. Он был раздавлен, размазан внутри своей поношенной солдатской куртки.
Это была не их земля — в те кошмарные дни Илие осознал это совершенно четко. Когда воюешь за свою землю — наверняка чувствуешь что-то другое. Это уж точно.
В эти дни Илие узнал самое страшное Слово. Когда Оно Звучало, вылаивавший Это Слово ротный командир, толстый туповатый русский из Бельцев, начинал внушать Илие панический, опустошающий ужас, а весь мир сворачивался в неровную коричневую полоску вражеского бруствера. Илие боялся смерти. Но когда Звучало Это Слово, ему хотелось лечь на землю и умереть от тоски и безысходности. Это было слово «вперед!» Илие погиб в один из сереньких дней начала апреля. Погиб от пули в спину, неумело выпущенной другим таким же перепуганным молдавским карабинером истошного цвета хаки.