Они стояли друг против друга в тамбуре, покачиваясь в такт движению вагона, и курили. Им было хорошо вместе, двум людям, двум мужчинам, чувствовавшим приязнь друг к другу. Была глубокая ночь, за окном проносилась утонувшая в темной смоляной реке Украина, под ногами барабанили на стыках колеса, а они — простой славянский мужик, трудолюбивый и добрый, и приднестровский солдат, затянутый в камуфляж сын народа-воина — стояли, прислонившись спинами к переборкам, и сна не было в их глазах. Один рассказывал, другой слушал, а поезд мчался по дну ночи, рассекая, холодные, тяжелые струи…
— …А куда сейчас? Если не секрет, конечно?
— Во-во, ты и в тот раз меня об этом спросил, — улыбаясь, кивнул Миха. — Причем, именно этими словами…
— Да ты что? Правда? — изумился Тарас.
— Точно-точно. Уж это-то осталось неизменным… Хотя кто-то мудрый когда-то и сказал, мол, времена меняются, и мы меняемся вместе с ними… — Миха вздохнул. — А еду я домой, брат. В Харьков.
— Отец с матерью, жена, дети… — понимающе подхватил Тарас.
— Да знаешь… Жены и детей я себе еще как-то не заимел, — задумчиво ответил Миха. — А отец с матерью… — он тяжело вздохнул, потом заставил себя улыбнуться. — Да, ты прав, отец с матерью действительно ждут… Знаешь, за такой вычурной металлической оградкой, под аккуратными холмиками земли, где стоят…
— Господи, прости, ради Бога!.. — испугался Тарас. — Прости, Мишка, я же не знал…
— Где стоят две хромированные таблички с именами, фамилиями и датами рождения и смерти, между которыми уместилась…
— Браток, ну извини! — бормотал Тарас, обхватив Миху за плечи. — Я действительно не…
— Да ладно, — взял себя в руки Миха. — Чего уж там… Понимаешь, это все произошло, когда я в армии был. В Советской Армии, — пояснил он. — Мамку убили на улице, вечером, когда домой с работы шла — она в школе работала, учительницей. Трое пьяных малолеток — свидетели потом рассказывали. Может, ограбить хотели — хотя, что с нее возьмешь, — может, просто спьяну крыши сорвало, может, еще чего… Дали по голове… Много ли женщине надо… — он лихорадочно закурил новую сигарету. — А мне служить оставалось всего ничего — месяц-полтора…
— А отец?.. — невольно спросил Тарас.
— Отец?.. Боже, для отца это было страшным ударом — знаешь, как любят друг друга в старых еврейских семьях?.. В общем, его разбил инсульт. Отец не умер — ведь был жив еще я, его сын… Паралич… Просто паралич… Просто… Он жил только потому, что был я, что я вот-вот должен был вернуться домой… А я… — Миха тяжело вздохнул, покачал головой. — А я как последний дурак загремел в дисбат накануне дембеля… Из-за одной питерской сволочи… Понимаешь, блин, кроме меня у отца больше никого и ничего не было, ябыл его последней надеждой… И когда он узнал, что меня тоже больше нет — на три года, на целую вечность! — он… Его не стало…
Миха швырнул на пол располовиненную сигарету и потянулся за новой.
— Ненавижу Советскую Армию… Ненавижу… Даже не из-за того, что было в ней… Понимаешь, еслибы не она, я был бы рядом, я бы не допустил, чтобы… — он помолчал, сконцентрировавшись на наполнении легких табачным дымом. — …Знаешь, если бы я успел к похоронам, я бы не стал класть их в землю, как положено по еврейским законам. Я бы… — он снова замолчал.
— Что? — осторожно спросил Тарас.
— Я бы их сжег. Кремировал… Потому что пока тело умершего остается, его душа тоже находится в этом мире. Тело не отпускает душу, понимаешь? А я хочу, чтобы их души поскорее вернулись туда, откуда пришли, чтобы дать мне жизнь и разум, — к Богу. Они это заслужили… Знаешь, я говорю так не потому, что это были мой родители. Честно. Просто они действительно были хорошими людьми… Они умели жить в этом сволочном мире, который не очень-то хорошо относится к людям, и к евреям, в частности, в этой дважды сволочной стране, которая ненавидит людей, и особенно евреев, умели жить здесь и оставаться настоящими. Понимаешь? НАСТОЯЩИМИ! Которых не так-то много осталось вокруг. Селекция против них. Они просто не выдерживают естественного отбора. Они вымирают. Потому что проще, выгоднее жить скотами… Знаешь, — неожиданно перескочил он на другую тему. — Когда-то у меня была собака… Бикса… Она тоже умерла… От эпилепсии… Это была чудесная собака, Собака Собак, как я ее называл. Таких больше нет, честное слово. Она была как человек, как НАСТОЯЩИЙ человек… Так вот, когда она умерла, я взял двоих друзей и поехал хоронить ее. Мы вырыли могилу, положили Биксу туда, засыпали досками, облили бензином и подожгли… Бог ты мой, я рыдал, как ребенок. Мне все время казалось — знаешь, когда труп шевелится в огне, — что она живая… Так вот, я сидел на корточках рядом с костром и плакал, а ребята суетились с дровами вокруг. И тогда я загадал: если они оба сейчас подойдут ко мне и сядут с обеих сторон на корточки, значит, я правильно поступил, сжигая тело, и значит, человечья душа моей Биксы будет принята Господом… Детство, конечно. Но ты не поверишь, брат, они оба как по команде подошли ко мне и уселись с двух сторон на корточки… Знаешь, — добавил он после паузы, — древние всегда сжигали своих мертвецов. А ведь древние были мудрее нас…