Вместо того чтобы оставить
Вместо того чтобы оставить подобные заботы теологам, я постоянно думаю о религии. Почему? Просто потому, что кто-то должен это делать. К пишущим о литературе и искусстве относятся с почтением, однако, как только в тексте появляются понятия, взятые из языка религии, это сразу же вызывает тихое неприятие, словно был нарушен молчаливый уговор.
А ведь я жил в то время, когда человеческое воображение претерпевало огромные перемены. На моем веку Ад и Рай исчезли, вера в жизнь после смерти значительно ослабла, граница между человеком и животными, когда-то совершенно четкая, под влиянием теории эволюции размылась, абсолютная истина утратила главенство, история, направляемая Провидением, стала казаться лишь нолем битвы слепых сил. После того как два тысячелетия, от Оригена и св. Августина до Фомы Аквинского и кардинала Ньюмена, возводилось гигантское здание представлений и догматов, когда каждое дело человеческого разума и рук возникало в некой системе координат, наступил век бездомности. Как же я мог не думать обо всем этом? И разве не удивительно, что подобные мысли приходили в голову — во всяком случае, так могло показаться — мне одному?
Разум
Разум, где ты, мой разум. Как бы хотелось, чтобы меня когда-нибудь назвали человеком разумным. Но мой разум легко сбивался с пути, и, возможно, именно малая толика безумия отдала меня во власть моему неразумному столетию. Правда, я должен признать, что обладал даром распознавать в людях ту высокую добродетель, в которой слиты достоинства разума и характера, — однако с тем большей ясностью я осознавал, что не равен этим счастливцам.
Если бы только глупость заставляла моих современников серьезно относиться к псевдорелигиям, обещающим, что солнце справедливости взойдет после принесения в жертву скольких-то там миллионов людей. Если бы только глупость способствовала повальной привычке глядеть на экран и вытекающим из этого несчастьям в личной жизни мужчин и женщин. И если бы только по глупости мы не стыдились искать во власти и наслаждениях удовлетворение своих честолюбивых помыслов, которые с течением времени оказывались иллюзиями. Нет, я, подобно моралистам семнадцатого века, предпочитаю видеть во всем этом несовершенство разума, побежденного порывами и страстями.
Сострадание
На девятом десятке жизни я ощутил, что во мне все растет, переполняя меня, сострадание, и неизвестно, что с ним делать. Множество лиц, людей, судеб отдельных существ и некое отождествление с ними изнутри, и в то же время сознание, что я уже не сумею предложить этим своим гостям убежище в моих стихах, поскольку уже слишком поздно. Я думаю также, что если бы начинал заново, каждое мое стихотворение было бы биографией или портретом какого-то конкретного человека, а точнее, плачем над его судьбой.
Хелена
Хеленина вера