Придорожная собачонка [Эссе]

Йокимура

Однажды я увидел по телевизору кладбище нерожденных детей с маленькими могилками, на которых японские женщины зажигали свечи и оставляли цветы. На минуту я вообразил себя одной из них, наклонившейся положить букет хризантем.

— Сын мой, я зачинала тебя в любви и ничего
другого я о тебе не знаю.

Ты бы мог от меня услышать об ужасах жизни, от
которой тебя избавили.

О том, как нас посещают беды, а мы не можем
понять, почему нас, таких особенных,
наказывают, как всех остальных.

Может быть, ты узнал бы то же, что я, и, стиснув
зубы, год за годом сносил судьбу,
потому что так нужно.

Терпя, я думала, может быть, ты, мой сын,
унаследуешь мою проклятую стойкость
и способность к самообману.

И чувствовала облегченье, говоря себе,
что, по крайней мере, ты в безопасности.

В небытии, как в колыбельке или как в шелковом
коконе.

Кем бы ты стал? Я бы целыми днями дрожала,
гадая, что в тебе победит: знак величия или краха —
ведь достаточно зернышка, чтобы склонить весы.

Что победит: благодарность и признание ближних
или четыре стены изболевшегося человека?

Нет, я уверена, ты стал бы сильным и храбрым,
как все, кто зачат в любви.

Я приняла решенье и знаю: так было нужно, и
ни на ком нет никакой вины.

И когда я пробую персик, когда я смотрю
на восходящий месяц,
когда радуюсь молодым кедровым лесам на взгорьях,
я делаю это вместо тебя и ради тебя.

Дерево

Я птенец под счастливой древесной кроной,
                                                 раскидистою, густою.
А дерево это в лесу не растет, оно само — целый лес.
В нем мое начало со всей моей памятью и немотою,
И не называйте меня ни одним из здешних словес.

ОТДАННЫЕ ТЕМЫ

Почему я отдаю свои темы?

Проще всего на это ответить: потому что я стар и не сумею сам ими воспользоваться. Однако этот простой ответ стоит дополнить. Земля кажется мне очень интересным местом, и расставаться с ней жаль. Но что тут можно поделать? Прислушиваться к недугам и безобразиям, которые докучают стареющему организму, превратить свои записи в дневник прогрессирующего распада? Это не поможет ни мне, ни кому другому. А ведь я должен писать. С молодых лет я ощущал присутствие своего даймона, или, если хотите, Музы, и без этого спутника погиб бы бесславно. Однако то, что пишешь, постоянно меняется — соответственно изменениям сознания. Сегодня я осознаю все по-иному, чем десять или двадцать, а тем более пятьдесят лет назад. Или, что, пожалуй, правильнее, по-иному не осознаю. Уже давно мои внутренние заботы сводятся к вопросу: как сберечь память? Хотелось бы представить себя исключением, сославшись на различные тяжелые испытания, но, в сущности, сейчас все пишущие главным образом этим и занимаются, независимо от возраста, пола и характера переживаний. Я думаю, что замыкаться в четырех стенах собственной личности вредно. Во всяком случае, когда тебе за восемьдесят, хорошо уже то, что картина мира, хотя и страшная, видится крайне комичной, так что чрезмерная серьезность здесь неуместна. Сначала мы хотим достичь как можно более высокого уровня сознания, затем снисходительно приветствуем его ограниченность. В то же время обретает большую значимость сам спектакль, просто потому, что он шел, когда нас не было, и будет идти, когда нас не станет. Благое дело — усиливать интерес живых к этому theatrum mundi, и нехорошо убеждать их, что как только мы умрем, все обратится в ничто. Мои темы могут пригодиться людям, уставшим от исповедальной литературы, широко разливающегося потока сознания, бесформенности повествования о себе. Благословим же классицизм и будем надеяться, что он не исчез совсем.