В Америке взрослые читают comics как приложение к газетам. Тревожные шестидесятые принесли книжки-картинки иного рода: вместо знакомых персонажей художник-график Р. Крам изобразил нового, идеологического героя, для которого в какой-то мере послужил прототипом неряшливый и небритый hippie. Мистер Натурал провозглашал абсолютную свободу в удовлетворении естественных потребностей, отвергая любые сдерживающие законы и обычаи. Он оброс длинной бородой, ходил босиком, и единственной его одеждой была длинная, до щиколоток, рубаха. Бесстыдство, с которым мистер Натурал излагал, что именно ему требуется, порождало множество смешных непристойностей.
Нигде в Америке мне не приходилось наблюдать того, что я видел в Японии. Вечерний поезд около Осаки в пору возвращения с работы. Толпа мужчин, все — сидя или стоя — уткнулись носом в книжку-картинку. В ней персонажи преследуют друг друга, связывают, затыкают рот кляпом, душат, режут — совершеннейший садизм в самых разных вариантах. Наверное, им это нужно. Они не пьют. Может, лучше бы пили?
В театре
Профессиональный актер, он много думал о зрителях. Зал походил на ткань, расшитую узором из множества лиц, и эти лица — женские, мужские, круглые, продолговатые — призывали проникнуть в скрытый за ними смысл. Напрашивалось сравнение с головками посаженных тесными рядами, близко один к другому, цветов. Обращенные к нему глаза и головы, казалось, венчали собой длинные колышущиеся стебли, перепутанные внизу и высовывающиеся из какой-то топи или жирного торфяного болота. Стоило только, дав волю воображению — а он развивал свое воображение с детства, — мысленно раздеть зрителей донага, и он видел женскую и мужскую телесность со всеми подробностями, в их бессчетном разнообразии. За лицами и глазами таились секреты отдельных существований, объединенных в такие несхожие системы, что с ними бы не справился ни один компьютер. Мир был театром не только в шекспировском смысле, не только сценой, на которой появляется человек в различные периоды жизни: бредущий в школу ученик, молоденький солдат, зрелый муж в должности судьи, по-детски беспомощный старик. Это там, в зале, зрители разыгрывали трагедию, комедию или фарс, вернее, туда приносили их с собой и на какое-то время застывали в своих креслах. В жизнях зрителей содержались все ситуации, которые играли или могли бы сыграть актеры, только, наверное, волновали они сильнее, потому что кожа, пот, волосы, вагины, члены, соски были настоящими и присутствовали в сознании каждого, как отраженные в зеркалах атрибуты мистерии, в которой они участвовали.
Предположим, говорил себе актер, мы — на сцене — и они — в зале — появляемся лишь на минуту, и сразу же наступает Ничто, поскольку нас призвал к жизни не какой-то высший порядок, а лишь случай. Иначе говоря, мы играем перед пустым залом, поскольку их любовные истории, их мелкие радости и большие несчастья, обычные в реальности и до неузнаваемости преображенные сознанием, распадаются без следа. И тут его озарило: да ведь театр и религия связаны между собой. Что представляет собой это неправдоподобное множество, если не сеть, сотканную сознанием людей, и эта сеть призывает к созданию единого всеобъемлющего Великого Сознания.
Красивая девушка
— Конечно, я много крутилась перед зеркалом и нравилась себе. И, если честно, замечала у себя блядские склонности. Наверное, этим грешат все, а женщины особенно. Но на съемки я согласилась совсем не поэтому. Просто у меня не было денег, а сфотографироваться обнаженной для порнографического журнала казалось мне чепуховым делом. Затем я увидела себя на странице, так сказать, в натуре: грудь, как полагается, выставлена, руки словно защищают пушистого зверька на лонном бугорке. И, поверьте, впечатление было фантастическое. Потому что, когда я, раздетая, смотрелась в зеркало, детали тела не существовали как что-то отдельное, они были моими и как бы окрашенными своей принадлежностью мне. Ведь и в любви мы не кусок мяса на тарелке. А здесь вдруг тело совершенно не мое, почти как на гинекологическом кресле, хотя и там мы тоже внутренне противимся такой отстраненности, не хотим смотреть на себя глазами доктора. Мне вспомнились рассказы тех, кто вернулся из-за смертного порога, рассказы, которые при самом различном — в зависимости от убеждений — толковании совпадают в одном. Все эти люди уверяют, что в какой-то момент видишь где-то внизу, словно воспарив над нею, свою телесную оболочку, уже тебе безразличную. Пожалуй, это близко к тому, что я ощутила.