Я выбрал дорогу с тянущейся в песке среди иголок и островков травы колеей. Мы пошли по ней (кто именно, уже не помню), веселые и уверенные, что идем в глубь леса, но дорога вывела нас на пустырь над рекой, на другом берегу которой виднелись высотные здания большого города. Ноги увязали в какой-то трухе, наступали на множество костей, несомненно, человеческих. Сюда, значит, свозили из города тела преступников и бросали на свалке без погребения. Ну и вонища тогда, должно быть, стояла! И теперь мы всюду наталкивались на следы разложения. Отравленная река, там и сям помойки с грудами ржавых банок и пластиковых бутылок. С облегчением мы спустились на луг, где стояли вразброс редкие тополя. Но посреди луга змеился ручей красно-желтого цвета, не похожий на чистые ручьи, и нам не осталось ничего другого, как с отвращением перейти его вброд. Дальше мы вышли к другой излучине этой грязной речки, в том месте она была значительно глубже, и один из нас, погрузившись в воду по пояс, чуть не впал в истерику. Он кричал, что с него хватит, что он больше не может, что он отравлен, что жить на такой Земле невыносимо. Таким образом, повесть, начатая в райском уголке, закончилась печально.
Аластор
Нельзя сказать, что фильмы Аластора мрачны, но что-то в них вызывает беспокойство. У режиссера есть восторженные поклонники, которые ценят в его фильмах именно неоднозначность героев и обилие символов. Случай Аластора особый, об этом свидетельствуют не только его картины, но и довольно частые высказывания в интервью и статьях.
Мучимый комплексами и навязчивыми идеями, Аластор открыто заявил, что ему не нравятся собственные фильмы, поскольку они недостаточно позитивны. Он хотел бы делать их по-другому, но до сих пор ему это не удавалось. Аластор во всеуслышание назвал себя христианином, и при этом грешником. Все, что его не удовлетворяет в собственном искусстве, он приписывает своим недостаткам, хотя существуют и объективные причины, не позволяющие ему приблизиться к совершенству.
Конечно, полученное в набожной англиканской семье воспитание не может защитить от воздействия среды, которую мало трогает религия, и Аластор жил, как его ровесники и ровесницы, отличаясь от них, быть может, лишь серьезным интересом к философии. В какой-то момент, однако, в нем произошел перелом, и детская вера обрела утраченный смысл. Это случилось не с помощью каких-то проповедников, а под воздействием трилогии «Властелин колец» Толкина, прочитанной в отрочестве и постепенно проникшей в него на уровень более глубокий, чем сознание. Эта сказка о борьбе добра со злом внезапно вырвала его из состояния снисходительной терпимости к ненадежным меркам человеческих оценок и внушила мысль о мощи Зла в двадцатом веке. Отождествление себя с героем прочитанной в юности книги потом, в зрелом возрасте, часто оказывается решающим, и Аластор, как Фродо Бэггинс у Толкина, понял, что должен взять на себя миссию сопротивления зловещей стране Мордор.
Судя по всему, Ад расползался по земле, словно капля чернил по промокашке, причем происходило это не только во внешнем мире, но и внутри каждого из современников. Аластор наблюдал это темное пятно в себе и, подводя итоги, стыдился, своей жизни, так похожей на жизнь знакомых и друзей. Если называть вещи своими именами, он был прелюбодеем и двоеженцем, что могло помочь завоевать публику, — уж человеком старого закала его никак нельзя было назвать, — но разрушало избранный им образ посланца сил добра, направленных против господства Мордора.
В фильмах Аластора убийца обычно удивляется, что с ним такое могло случиться. Я добрый и славный, как же я мог это совершить? В этом нетрудно усмотреть отражение душевного хаоса самого режиссера, за что он себя, почитая персоной привилегированной, судить отказывался или нехотя оценивал по меркам десяти заповедей.
Что означало его выступление против собственных фильмов? Идеалом его была простота действия, в ходе которого зло проигрывает, добро торжествует, а все целиком может понравиться детям. Разве — спрашивал он — «Волшебная флейта» не была лучшим фильмом Бергмана и разве это не заслуга музыки Моцарта? Однако в своем стремлении к идеалу простоты и ясности Аластор наталкивался на непреодолимый барьер, словно присущий самой технике того вида искусства, которым он занимался. Это его удивляло и сердило. И он стал подозревать, что в нашем демоническом столетии произведения, не отмеченные черной печатью Ада, могут быть только исключением.