Совсем уж несерьезного брахмана я увидел в уличном подземном переходе. Это вообще был мальчишка лет тринадцати, голый торс его пересекал шнур дваждырожденного. Примостившись на ступеньках, он пристроил пластмассовую статуэтку слоноголового бога Ганеши, зажег сандал на тарелке и неустоявшимся голосом призывал к чему-то верующих. При этом он помахивал пучком павлиньих перьев и, как мне показалось, норовил хлестнуть ими почувствительнее тех, кто шел, не обращая на него внимания. Таких было большинство. Но никто при этом не выражал неудовольствия. Некоторые, впрочем, клали на тарелку монеты.
Что же касается других брахманов, занятых гражданскими, так сказать, делами, то об их касте нужно было догадываться. Спрашивать в современной Индии у образованного и прогрессивного человека о его (или еще чьей-нибудь) касте не принято. Разве что в научных целях, оговорив их предварительно. Правда, мне показалось, что брахману не так уж неприятно, если его спрашивают — не брахман ли он?
То же самое с другими высокими кастами. Я как-то спросил субудара (майора) Рамадаса, полицейского офицера, опекавшего нас:
— Вы раджпут, субудар-джи?
— Естественно! — отвечал с гордостью майор.
Но все-таки спрашивать о касте не принято. Да в общем-то и не нужно. Достаточно знать джати вашего собеседника.
Строго говоря, у индийцев нет фамилий в нашем понимании. Есть «джати» — название касты, и не просто, а с адресом.
Рао, например, брахман народа телугу в штате Андхра-Прадеш, Кришнамурти и Кришнан Мурти — тамильские брахманы, Чаттерджи — бенгальские.
Намбудири — брахманы в штате Керала у народа малаяли, а Меноны — каста писцов, на полступенечки ниже брахманов — там же.
По Южной Индии с нами ездили администратор доктор Рао, врач — доктор Кришнамурти и переводчики Индранатх Чаттерджи и Правати Менон.
Господин Кришнан Мурти был механиком по кондиционерам в спецпоезде, везшем нас из Кералы в столицу Тамилнада город Мадрас.
А у людей из воинских каст джати звучат энергично и мужественно, с подчеркнуто-рычащим «р»: Чопра, Арора.
Заказан снимок со спутника
Наша бомбейская гостиница — пятизвездочный отель «Леела Пента» — один к одному соответствовала кинопредставлениям о роскошной заграничной жизни. Общий уровень гостиниц такого класса, наверное, совершенно одинаков во всех крупных городах мира. Но это была индийская гостиница со швейцаром в красном тюрбане, со сторожем — отставным солдатом, непальским гуркхом, с дамами-портье в шелковых сари. Со шведским столом: в меру наперченное карри и лепешки-чапати. С обилием смуглых боев. Малорослых же черных людей, босых и в шортах цвета хаки, утром разводил гуськом администратор — весь день они занимались простыми неслышными делами: натирали медные ручки, очищали пепельницы в холле, подстригали траву во дворе.
«Леела Пента» стояла ближе к аэропорту, чем к городу, и для поездки в Бомбей, ныне Мумбай, нам подали автобус. Сразу за отелем местность была довольно пустынной — загородное шоссе. Потом начались двухэтажные дома плавки, лавки, лавки. Но вскоре мы вновь оказались в незастроенных пространствах. Лишь на горизонте можно было разобрать что-то обширное, серое и бесформенное. И, только подъехав ближе, мы поняли, что это необозримое скопище лачуг. Слово «лачуга», впрочем, подходило этим сооружениям не больше, чем «дворец» — обычной лачуге в нашем понимании. Нет, хижины — не хижины, навесы — не навесы из рогож, тряпок, картонных ящиков теснились столь плотно, что невозможно было понять, как передвигаются между ними люди. А людей в этом скопище было видимо-невидимо: голые дети, женщины в выцветших дырявых сари, мужчины в набедренных повязках. Мне запомнился парень в новых джинсах и пестрой рубахе. Он курил, сидя на корточках, и только обернулся на шум автобуса. Улыбнулся (во рту блеснули золотые зубы), сплюнул и отвернулся.
О такой трущобе нельзя было ничего узнать ни из книг, ни из кино, хотя говорится об этом много. Ее можно только увидеть. И от нее нельзя отвернуться.
Это была индийская реальность. Реальность огромной перенаселенной страны. И эту реальность следовало принимать вне зависимости от того, соответствует она или нет сложившимся у нас представлениям. Потому что только это позволяло ориентироваться в окружающих нас людях, в их поведении и странных для европейцев жестах. И в их чувстве времени.