— Вы хороший, вы легкий человек, Илюша, — говорили ему соседи, когда он шел в подъезде по лестнице, сопровождаемый своей непонятной мелодией (да, тогда он называл себя уже и Илюшей). — Только хороший человек может все время петь, — поясняли они.
Кстати, об имени. Имен в его жизни было много. В разные времена называл он себя в своей собственной жизни по-разному. Это, наверное, не понятно, но что я поделаю, если это действительно так. Ну, нравилось ему так, вот и все. Точка. Так что не путайте меня. Разберёмся. Когда-нибудь. Потом.
По инерции вслед за «Введением» проскочил он: Мышкис-Зельдович «Математическую физику», а за этим вслед «Прикладную математику», и приобрел в букинистическом уже Феймановы лекции по физике, но тут пришло время определяться, пора было поступать в институт. Да, конечно, в процессе чтения он заметил, что Мышкис-Зельдович это уже не совсем Зельдович, здесь появился уже скучноватый академизм, уже появились непонятные словечки из птичьего языка, на котором пишутся научные статьи, но он почти не замечал этого, охваченный гудением того примуса, который образовался в нем и содрогал, и устремлял его душу.
Боже, чуть не упустил одну деталь или событие, которое родители его восприняли трагически и даже поняли, что сын их явно дурак, несмотря на то что он — их сын, что это они его родили, воспитывали и думали о нем, как о мальчике ленивом, но определено умном, наделенном талантами… Правда, вот какими — этого они не знали, но таланты были, не могло их не быть: сын все же! Да, отчудил он, произвел вдруг впервые замеченную всеми нелепость: ушел в школу рабочей молодежи из вполне нормальной средней школы № 11. Ушел со скандалом семейным, с упрямством, которое можно обнаружить лишь у баранов да изрядной части хохляцкого народа. Аргумент, которым он доконал папу с мамой, был логичен и нелеп: ему очень хотелось очутиться как можно скорее в среде передового класса строителей коммунизма. Дело в том, что он спешил успеть насытить себя этим передовым, что никак не должно было пропустить этого, так как дальше должно было быть служение физике или, в крайнем случае, — литературе.
Да, было, было, скажу и я вам. Ведь и мы, а не нелепый этот Проворов, шептали (или пели?): «И мальчики иных веков, наверно, будут плакать ночью о времени большевиков. И будут жаловаться милым, что не родились в те года, когда…» — да, что же это я тут? — и вы тоже помните всё, потому что и вы жили, жили же… И вы пели.
Пришлось папе его позвонить директору соседнего завода, потому что и он сам был директором завода, и Проворов стал учеником слесаря, а вот посвящения в рабочий класс тогда так и не состоялось, верно, потому только, что класс такой в обществе уже отсутствовал, а место его в то время уже занял совсем обычный советский обыватель, который сбывал, сбывал, да и добывался… Знаете, иной раз теперь мне даже кажется, что «рабочий класс» — это миф; вернее сказать: это мистификация, созданная для удовлетворения чьих-то политических амбиций. А может — нет! А может… аж страшно подумать!.. а вдруг и рабочий класс, и этот непонятный средний класс, и буржуи вдруг это вовсе не миф, и никто ещё не успел отменить классовой борьбы, и все ещё будет… Будет? — страшно подумать, что…
Но, пардон, еще до этого явно дурацкого шага, который предпринял Поворов, был в его жизни и другой нелепый и никем не замеченный случай, но который предопределил поход его в рабочие: во втором классе надо было зачем-то заполнить анкету. И в этой анкете была графа: социальное положение отца (рабочий, служащий). Он написал — рабочий.
— Но как же, Петенька, — сказала Галина Николаевна. — Твой отец директор. Значит, он — служащий.
— Нет, — сказал тогда Илья. Он очень много работает. Значит, он рабочий.
— Конечно, он много работает. Мы все это хорошо знаем, но директор — служащий. Их так называют: служащие. Понятно?
Было не понятно и было обидно: за что же про папу так?.. Он же работает, а вовсе не служит. Собаки всякие там служат. А папа человек.
Вот так это тогда было. И я уверяю вас, я-то это очень хорошо знаю: Петр-Илья дураком никогда не был, хотя и я не раздумал про него подобное. Нет, он просто был наивен до бесподобия, скажу я вам. До бесподобия!