И вдруг — что это? Я приподняла голову с подушки. Неужели это мои грустные мысли отделились от меня и самостоятельно плачут здесь в темной комнате? Нет, в самом деле, что же это такое? Кто-то плачет. Приглушенно всхлипывает. Я попыталась определить, кто же это в темноте потихоньку проливает слезы. Веста? — Нет, оттуда доносится ровное дыхание и легкое посапывание. Марелле? — Нет, она, верно, и во сне рассуждает о сновидениях, во всяком случае, слышится тихое бормотание. Роози? О, нет, только не она, потому что у нее есть надежные средства самозащиты. Сассь? Уж она-то никак не станет бодрствовать и плакать по ночам.
Плачет... господи, да ведь это не кто иной, как маленькая Марью! Я приподняла голову. Прислушалась. Никто не плакал. Но теперь мне было ясно, что кто-то здесь в комнате тоже прислушивается и старается не выдать себя. Я тихонько позвала:
— Марью!
Ответа не было.
— Марью, ты не спишь?
— Нет, — испуганно и робко прозвучало в ответ. Я встала и подошла к ее кровати. Присела. В темноте нашла ее щеки. Они были мокрые от слез. И подушка была влажная. Я наклонилась к ней.
— Марью, Марьюшка, что с тобой? Ты больна? У тебя что-нибудь болит?
Щечки девочки и правда горели.
— Нет, — шепотом ответила девочка и снова горько заплакала.
Я бережно приподняла ее, прижала к себе и стала гладить ее горячую, влажную головку. А она вдруг обхватила меня за шею тонкими ручонками и, уткнувшись мне в шею, всхлипывая, стала горячо и быстро что-то шептать. Я не могла ничего понять. Ясно было одно — малышка была в беде, и ее маленькое сердечко, колотившееся совсем около моего сердца, было переполнено каким-то своим горем, и эта малышка была так несчастна и беспомощна.
Я почувствовала к этому маленькому, беззащитному существу такую нежность и жалость, что у меня сжалось сердце. И опять стало стыдно за себя. Вот я, большая, думаю только о себе. И еще жду ласки от других. И еще требую внимания и любви, а сама не замечаю, что рядом со мной тот, для кого я уже совсем взрослая, и кому так необходима ласка.
Я старалась вложить в свои руки, гладившие головку и плечи Марью, всю ту нежность, которой не хватило на мое детство, и о которой я в глубине души все еще тоскую. Обняв ее, я тихонько покачивалась в такт колыбельной песне, которую напевала про себя. Понемногу она успокоилась. Я чувствовала, как мало-помалу расслабляются ее напряженные мышцы и как спадает жар, вызванный волнением. И шепот ее стал более связным.
— Кадри, скажи, меня посадят в тюрьму?
— В тюрьму?! — воскликнула я почти громко. — В тюрьму? Откуда ты взяла такие глупости? В нашей стране маленьких девочек никогда не сажают в тюрьму, в этом ты можешь быть совершенно уверена. И как тебе пришла в голову такая нелепость?
— Но ведь Веста сказала, — испуганно шепнула девочка, уткнувшись мне в шею.
— Что Веста сказала? Что тебя посадят в тюрьму? — спрашивала я в недоумении.
— Нет. Но я слышала из-за двери, как она сказала, что завтра пойдет в милицию и расскажет 6 паспорте и тогда того, кто его взял, посадят в тюрьму, чтобы другим было неповадно.
Я начала смутно догадываться, в чем дело:
— Так разве ты взяла эти паспорта?
— Не-ет, двух-то я не брала. Сассь... я... я взяла только один.
— А зачем же ты вообще их брала? Зачем тебе чужой паспорт? — осторожно спросила я.
— Кадри, дай честное слово родины, что ты никому не расскажешь.
Честное слово родины? Знакомый термин!
— Нет, Марью, я не дам тебе честного слова родины. Видишь, Сассь дала, но, как я теперь понимаю, сказала неправду.
— Но Сассь не соврала, — пыталась Марью защитить свою подружку. — Она ведь сказала, что она не брала паспорт Лики. Она его и не брала, ведь это я его взяла.
— Так или иначе, — продолжала я серьезно, — имя родины нельзя упоминать по любому пустяку. Даже в игре.
Когда я говорила это, я вдруг открыла в себе нечто совсем новое. Мне показалось, что во мне есть что-то такое, уже не детское, и что теперь я сама могу что-то дать им.
О родине нам говорили много — что мы должны любить ееи что она для нас священна. Мы пели об этом песни и учили стихи, но теперь, когда я впервые хотела объяснить это другому человеку, который был гораздо младше и неопытнее меня, теперь я высказывала это не как услышанные и заученные слова, а как свое убеждение. Я говорила то, что сама чувствовала. Я наклонилась к уху Марью и прошептала:
— Родина — это что-то настолько великое и святое, что перед ее лицом не может быть ни тени лжи, даже в мыслях. И никакой игры. Понимаешь?
Я знала, что она не понимает, как и я сама сейчас, и все-таки она шепнула: «Да!». И я подумала, что, может быть, когда-нибудь ей вспомнится эта ночь, как вспомнились сегодня мне те песни и слова обещаний, которые я давала в серьезные минуты своей жизни перец лицом Родины.
— Но что же все-таки стало с этими паспортами? — вернулась я опять к разговору о паспортах.
Молчание.
— Ты не можешь сказать?
— Нет.
— Ну что ж. Не можешь, так не можешь. Только я считаю, что нет ничего хорошего в том, что вы с Сассь натворили. Видишь, ты и сама не можешь уснуть и плачешь.
Малышка вздохнула. Меня мучило любопытство, но настаивать было нельзя.
— Ты обещала Сассь, что никому не скажешь об этом.
— Да!
— Тогда мне придется завтра спросить у самой Сассь, — решила я. И тут я чуть не вскрикнула от испуга, потому что кто-то вдруг зашевелился в темноте, у самых моих ног. Я сразу догадалась, что это была Сассь. Значит, и она не спала или проснулась от нашего шепота и незаметно забралась под нашу кровать.
Когда я в темноте притянула к себе Сассь, она уже больше не вырывалась, как накануне вечером, а доверчиво прижалась ко мне, как Марью. Так мы и сидели втроем, согревая друг друга.
Я узнала о причине исчезновения паспортов. Сассь задумала побег и уговорила Марью. Побег! И к тому же за границу. Сассь слышала, что для поездки за границу нужен какой-то паспорт.
Пищей они стали запасаться уже давно (хлеб и каша в коробке). Тайник находился под матрацем, и потому-то мое вмешательство встречало такое сопротивление.
Слушая эти признания, я вспоминала, как я сама когда-то в детстве, обиженная чем-то, тоже задумала убежать из дому. Наверное, такое случалось со многими людьми. Вдруг захочется уйти в какую-то неизвестную «страну, где-все-гораздо-лучше». Я ограничилась только мечтами. Сассь в своей горячности сделала шаг к осуществлению. Как же я могла настолько не понимать Сассь и как несправедлива бывала, когда мне подчас хотелось оттаскать ее за вихры.
Я узнала многое и о жизни этих двух девочек, которые всегда держались вместе, несмотря на то, что были такими разными. Чего не хватает у одной, того с избытком у другой, а биография у обеих печальная. Собственно, какая там биография может быть у семи-восьмилетнего ребенка?
Слушая Сассь, я вдруг словно бы со стороны увидела свое детство, которого я до сих пор все-таки немного стыдилась, в каком-то новом, чистом свете. А Сассь ее рассказ, казалось, вовсе не смущал. Деловито и по-своему, по-детски логично она говорила о жестокой нелогичности жизни своих родителей.
— Я была еще маленькая, когда милиция нашла у нас в печке две шубы, только они были совсем новые и не мамины и вообще ничьи и потому папу увели в тюрьму. Мама тогда сказала, что она от этого дела умывает руки. Понимаешь?
Потом к нам пришел новый папа, и бабушка увела меня к себе. Ну, потом настоящий папа вернулся и увел меня от бабушки и прогнал нового папу, и тогда мама убежала и больше не вернулась. Потом папа привел новую маму, а у бабушки теперь больше не было детей, потому что ведь ее ребенок была моя мама, и она не хотела меня отдавать папе и новой маме. Папа тогда очень рассердился, и бабушка сказала ему «негодяй». А папа сказал: «Кто в этом виноват?» Тогда бабушка сказала еще, что «тебя слишком рано выпустили». А папа сказал: «Ты сама знаешь, кто там должен был сидеть вместо меня...».