Колька проснулся глубокой ночью, широко зевнул, и лишь потом, после зевка, с некоторым недоумением оглядел подрагивающий на стыках рельс вагон с лежащими вповалку ребятишками. И еще долго, наверное, несколько секунд, не сознавал, как оказался здесь, в смрадном, издающим гнилостный запах телятнике, в котором, по всем приметам, прежде возили скот. Но стоило ему различить в глубине вагона своих новых друзей Веньку и Даню, как он вспомнил все. Перочинным ножиком они взрезали — миллиметр за миллиметром — неподатливое дерево, "выгрызая" путь на свободу.
Нож, приобретенный Колькой на базаре в обмен на самописную ручку с блестящим колпачком — ту, что добыл из кармана убитого на дороге немецкого мотоциклиста, — вот уже трое суток переходил по эстафете из рук в руки, и безостановочно делал свою работу, наделяя мальчишеские пальцы волдырями и ссадинами.
— Моя очередь, — сказал Колька, подползая к друзьям.
Под утро, когда пульсирующие в зарешеченном окошке звезды поблекли, Колька со вздохом облегчения сунул нож в карман и выдрал кусок перепиленной половицы. Теперь в прямоугольное отверстие можно было протиснуться. Момент для побега был выбран удачно: поезд брал взгорье, сбавлял ход, и шпалы внизу, у колес, уже не мелькали, а со скоростью черепахи откатывались назад.
— Я пошел первым. Все остальные — следом за мной. У лаза не скапливаться и шума не поднимать.
С щемящим волнением Колька вновь приник к прямоугольнику, из которого било в лицо холодным ветром и запахом масел, затем опустился в проем, напряг живот, сделав гимнастический угол и держа ноги параллельно рельсам. Венька с Даней взяли его под мышки.
— Отпускай! — сказал он, хотя на какое-то мгновение стало жутко.
Пропустив над собой эшелон, Колька перевернулся на живот.
"Теперь очередь за Венькой. Так и есть. Нырнул. Кажется, благополучно. А сейчас…"
И вдруг с насыпи раздалось:
— Хальт!
Охранник заметил беглеца и открыл из карабина огонь по Колькиному другу, бросившемуся к лесу. Выстрел, другой. И снова: "Хальт!" И снова выстрел.
Венька, не добежав до опушки леса, споткнулся, упал, и медленно перебирая руками, потащил свое отяжелевшее тело к спасительным деревьям. Но прозвучал еще один выстрел, и он затих — больше не подавал признаков жизни.
Колька осторожно приподнялся на четвереньки, зажал в зубах черенок перочинного ножа и, неслышимый, двинулся к гитлеровцу. Но с местью он запоздал. Кто-то — в предутренней дымке не определить кто — набросился на фашиста сзади, мелькнуло лезвие финки, и послышался слабый горловой звук.
"Каюк гаду!" — понял Колька и поднялся в рост, привлекая к себе внимание.
Так он познакомился с Никитой Красноштановым, партизанским связником, который возвращался после выполнения задания на базу.
В Шандрыголову Володя добрался одновременно с советскими войсками, правда, вышли они на околицу с разных сторон, он с запада, они с востока.
В деревне Володя застрял. Назад — не моги, там бои. А пристроиться у кумовей Феодосии Павловны не удалось: своих некормленных ртов у них с избытком. Что же делать? По подсказке теткиных кумовей он отправился к председателю сельсовета, "усатому Магарычу". Тот тоже не счел нужным приютить ребенка, но пообещал ему найти выход. И действительно нашел его.
"Выход" предстал перед Володей в облике армейского капитана, заместителя командира дивизиона артиллерийского полка. Внешне он был чем-то знаком мальчику. Вот, если снять с него погоны и форменку, ну, просто вылитый Борис Симонович Вербовский, Колькин дядя, муж Анны Петровны. Но ведь не обратишься к офицеру с вопросом: как вас звать-величать, дядя, по паспорту? Тут субординацию надо соблюдать. Не мямлить, не донимать расспросами, а чеканить по-военному: "Есть! Так точно! Будет исполнено!"
Капитан знал от председателя сельсовета о всех мытарствах Володи, о сиротстве, о гибели в расстрельном рву его матери, и понимал, какую жажду мести испытывает этот мальчишка, повидавший на своем недолгом веку больше горя, чем иной долгожитель. Знал и о сметливости Володи. После изучения сведений, им доставленных, офицер понял, что этот мальчонка наделен особой солдатской наблюдательностью. Некоторые из его разведданных, особенно те, которые были зарисованы Виктором и представлены в виде кадров на полоске папиросной бумаги, оказались весьма ценными, и артиллеристы примерялись к квадратам, куда собирались нанести упреждающий удар.
— Служить хочешь? — спросил капитан Вербовский, окинув взглядом отощалого пацаненка в треухе и ватнике.
— А как же! — не задумываясь, ответил он.
— В разведчики пойдешь?
— А возьмете?
— Сколько лет?
— Полных или неполных? — опять вопросом на вопрос ответил Володя.
— Разумеется, полных. Хватит хитрить. Тут тебе не немцы. — В глазах капитана затаились веселые искорки.
— Тринадцать, — помявшись, добавил себе год Володя.
— Врешь?
— Нет, — мотнул головой мальчик.
— А если по-другому: на сколько солгал?
— Не лгал я, дяденька! Честное слово, не лгал!
— Во-первых, отныне не дяденька, а товарищ капитан, — поправил офицер. — Во-вторых… Год небось приплюсовал. А?
— Так точно! — отчеканил Володя, пытаясь как-то скрасить представление о себе у этого смуглолицего командира, от которого зависело решение его судьбы.
— А в-третьих… для тебя, так сказать, для личного обращения… я необязательно капитан. Со мной можно и без уставных требований, — продолжал офицер. — Называй меня по-домашнему — Борис Шимо-нович, или Борис Симонович, как тебе проще.
— Борис Симонович? — ахнул Володя. — Так вы и есть настоящий Борис Симонович?
— В армии поддельных не держат.
— Я не о том, — смутился мальчик. — Я о том, что вы — родной брат Колькиного папы Моисея… — Володя поправился: Михаила Симоновича. И Клавин папа, а жену вашу зовут Анна Петровна. Я не обознался?
— Ты не обознался. А вот я…
— Не припоминаете? Я с вашим племяшом, с Колькой… Мы из одной школы, где училкой — ваша жена Анна Петровна. Только он на пару классов выше.
— Давно его видел?
— Давно.
— А что с моими? В курсе? Как там Клавочка, Аня?
— Я уходил из Славянска — были живы… А сейчас… война, товарищ капитан…
— Война, будь она неладна! Всех раскидала, сволочь! Вот тебя встретил, и будто родным воздухом повеяло.
— До Славянска еще далеко.
— Ничего, поднатужимся и до Берлина дойдем.
— Так точно, товарищ капитан! — подхватил Володя.
— Эх ты, вояка! — Офицер дружески улыбнулся и, взяв Володю за плечи, посуровел: — Мы еще за твою маму им отомстим! А сейчас запоминай: завтра в шесть ноль-ноль быть у сельсовета. Отбудешь вместе со мной к месту дислокации нашей воинской части.
— Разрешите быть свободным?
— Свободен!
Не чуя ног, Володя выскочил на улицу. В ушах звенели строгие армейские слова: "Шесть ноль-ноль… Место дислокации…"
Назавтра он был у сельсовета в пять утра.
Лязгнул засов. Дверь телятника — "сорок человек или восемь лошадей" — со скрипом отъехала в сторону. В проеме показался кусок звездного неба, перрон с гудронным покрытием и аккуратный пристанционный домик, выложенный из кирпича.
У края перрона, вдоль товарных вагонов, забитых детьми, стояли женщины в черных плащах с капюшонами, в пилотках. У их ног сидели откормленные псы, скалили зубастые пасти.
Лишь только пронзительный скрип металла угас в воздухе, как раздался хриплый лай натасканных на людей немецких овчарок. Они рвались с поводков, свирепо скребли лапами землю.
Мальчики и девочки, подгоняемые хлесткими выкриками "шнель! шнель!", боязливо поглядывали на беснующихся собак, на их не менее страшных хозяек, и со стариковским кряхтением, обессиленные, покидали прибывший на последний пункт следования эшелон.
Вася Гуржий с болезненным состраданием смотрел на Клаву, льнущую к нему, своему защитнику. У самого выхода, перепуганная хрипучим лаем, она заупрямилась, не захотела выйти наружу.