— Не надо, дяденька! Не надо! Он хороший!
Штаб артдивизиона разместился в местной школе, одноэтажном, крытым черепицей здании с пристройкой, в которой жил бобылем Яков Сергеевич Расколов — учитель словесности, бойкий старичок со сморщенным, будто печеная картошка лицом.
Сидя за накрытым столом с выставленным в центре пузатым самоваром, напротив капитана Вербовского, он охотно повествовал о пережитом — в кои-то веки нашел благодатного слушателя.
Володя расположился на кровати хозяина дома и неторопливо чистил "вальтер", полученный некогда от Кольки в обмен на мамин наган. Он продраил шомполом ствол, глянул через дульное отверстие на свет: нет ли там порохового нагара. Затем суконкой обтер досуха пистолет и ладони. И к собственному удивлению, поймал себя на том, что машинально следит за ведущимся у стола разговором.
— Стало ясно, что немцы заявятся и к нам, — говорил Яков Сергеевич. — Тогда я обернул все учебные пособия и книги непромокаемой толью и запрятал. Где? На школьном дворе. В специально вырытой яме. Под яблоней. А сегодня, сразу после освобождения, все и откопал. Книги — ничего, сохранились. Да и учебные пособия. Так что учиться начнем. Как говорится: "Дети в школу собирайтесь, петушок пропел давно".
— Петушок? — Капитан Вербовский при упоминании о петушке заразительно рассмеялся. — Э, нет, коллега! Я тоже учитель на гражданке, но в данном случае могу вам заметить: не петушок прокукарекал "дети в школу собирайтесь", а наши пушки.
— Ваши… ваши, — согласился Яков Сергеевич. — Петушков, честно признаться, в селе и не осталось.
— Фрицы поели?
— Кто знал, что они такие охочие до нашей птицы…
— Отохотились.
— На том свете у всех куриная слепота. А вот на этом… На этом надо помнить: ученье — свет. И чтобы не застить глаза слепотой, пора — за учебники.
Капитан Вербовский повернулся к Володе:
— А ты как считаешь?
Володя поднялся с кровати, засунул "вальтер" в кобуру на поясе.
— Учиться никогда не поздно, — сказал, догадываясь, в чей огород сейчас посыплются камушки.
— Лучше — рано, — поправил его Яков Сергеевич.
— Вот отвоюем, а потом и доучимся. Все одно — будет рано. Не до старости же мне воевать.
Дверь в комнату распахнулась. На пороге вырос Миша Сажаров, боец разведвзвода, юношески стройный, в сбитой набекрень пилотке.
— В чем дело? — недовольно спросил капитан Вербовский.
Миша помялся, не зная, как приступить к докладу.
— Дело личного характера. Разрешите обратиться к рядовому Гарновскому?
— Разрешаю.
Сажаров отвел Володю в сторонку. И с таким расчетом, чтобы никто из посторонних не услышал ни слова, прошептал ему на ухо.
— Как быть с твоей порцией водки? Старшина разливает нам наркомовскую норму. А твои сто грамм придержал — до особого распоряжения Володи, говорит. Ну, так распорядись.
— Миша, твоя очередь. Пей за меня, — разрешил Володя.
— Я-то со всей душой — "за". Но старшина Ханы-ков… Согласись, без твоего личного присутствия, не нальет.
— Тогда…
— Пойдем, пойдем. А то все выпьют, и компания распадется.
И Володя пошел "распоряжаться" своими сто граммами, ежедневно по его указке кочующими от одного разведчика к другому.
— Рыжик! Как тебе?
— Уже лучше…
Они лежали на поставленных впритык койках, по соседству с умершей ночью женщиной.
Барак, официально называемый палатой, был выдержан в строгом стиле лагерной архитектуры. Здесь почти не прибегали к лекарствам, и потому пациенты более полагались на стойкость своего организма, чем на помощь врачей. Больница, а по лагерному "ревир", понимали они, это не что иное, как пересыльный пункт на тот свет. Очередной обход медперсонала иной раз заканчивался здесь для больного вручением розового билета с витиеватой подписью Трейзе, являющий собой направление в крематорий.
"Эх, Клавка! Клавка! Была бы ты мужиком, а не мокрой от слез тряпкой… Тогда и на волю можно было бы вырваться!" — думал Вася, невольно подразумевая под "волей" освобождение из "ревира", переход в обычный барак.
Но на Клаву положиться было нельзя. Вбила себе в голову, что в больнице должны лечить, и все тут! Жалуется каждый раз при обходе: "Ангина, горло болит! Когда моя мама придет?"
В дальнем конце палаты отворилась дверь, на пороге показалась медсестра Зинаида Арисова. Стараясь не шуметь, она прошла к детям, присела на краешек койки.
— Вася! — тихо сказала мальчику, чтобы не расслышала Клава. — Вам надо выбираться отсюда. Как можно скорее. Немцы готовят "черный список". Ни на что не жаловаться! Иначе задержат "до выздоровления". И — смерть. Понял?
— Я-то понял.
— Добейся, чтобы поняла это и твоя малышка.
Зинаида Арисова прошла на центр комнаты и обратилась ко всем:
— Приготовиться к обходу. Сегодня обход проводит доктор Зонтаг.
Имя доктора породило в палате то ли долгий стон, то ли зубовный скрежет. Этот эсэсовец с дипломом медика исцелял от любой болезни единственным инструментом — металлической палочкой. Ею ковырял в гниющих ранах. Ею проверял прочность зубов. Все делал ею.
Монотонный гул, поднятый упоминанием о Зонтаге, не мешал Клаве допытываться у Васи, каким секретом поделилась с ним тетя Зина.
Но что сказать ей? "Не хнычь, не жалуйся"? Это бесполезно. Сколько раз пробовал — не получалось. Хнычет, жалуется: "Когда придет моя мама?" Мама! Вот оно что — мама!
С таинственным видом Вася придвинулся к девчушке.
— Хочешь правду?
— Да-да!
— Но учти, это дико между нами.
— Да-да! Рыжик, что тебе сказала тетя Зина?
— Сюда приехала твоя мама.
— Мама! Мамочка!
— Тише ты, — шикнул Вася. — Это секрет, а ты орешь.
— Я больше не буду, Рыжик. А где мама? Почему ее не пускают сюда?
— Она ждет тебя в нашем бараке.
— Тогда я уже побежала.
— Так тебя и выпустили. Сначала скажи, что ты выздоровела.
— Я скажу, Вася, скажу. Где доктор?
— Смотри не перепутай.
— Не перепутаю. Я умная, я хочу к маме.
Володя крадучись продвигался за батарейцами. Шел по своему родному Славянску с настороженностью, будто вступил на минное поле. Стоит допустить лишь одну ошибку, и она станет роковой.
От встречного огня его прикрывал броневой щит пушки. Но немцы могли ударить не только вдоль улицы. От прицельных выстрелов сбоку и сверху мальчик был не застрахован. Попробуй угадай, из какого окна внезапно лупанет "шмайсер", со второго или третьего этажа? Справа или слева? Достаточно одной длинной очереди, чтобы срезать весь расчет. И второй, чтобы положить приданное ему отделение пехотинцев, проталкивающее орудие сквозь завалы битого кирпича и бетонных обломков.
— Навались! — рычали артиллеристы.
— Еще разок!
— Не идет, проклятая!
— А ты за ступицы ее, за ступицы!
— Дернули, не жалей плеча!
— Еще раз дернули!
— Не идет!
— Чтоб тебя!..
Пушка прочно застряла. Ни с места. Сколько ни бились над ней, вымотанные до предела солдаты, она скатывалась с холма из битых камней, перегородившего, как баррикада, улицу.
— Застряли! — сказал командир расчета Газетуллин.
— Эхма! Что делать будем? — сержант Вострецов, возглавляющий группы прикрытия, вопросительно посмотрел на капитана Вербовского.
— Воевать! А ну!.. Слушай мою команду!
Но отдать приказ не успел. Раздался хриплый лай пулемета, пули прошли наискосок от него, подняли фонтанчики снежной пыли над крошевом щебня.
Станкач бил с чердака здания, где располагалась полевая жандармерия. С чердака того самого дома, который поглотил Володину маму. Мальчик припал к орудийному лафету и дал короткую очередь по слуховому окну, из которого сыпался свинцовый дождь.
Отстранив наводчика, капитан Вербовский припал к панораме. Плавно завертелось колесико наводки. Пушка вздрогнула, выплюнула сгусток пламени. Ярким всплеском ударило по чердаку, полетели в разные стороны стропила. И крыша со скрежетом рухнула, погребая под собой вражеский пулемет.