— Покажите, — вздрогнул Коля. — Это… это, должно быть, статья о папе. О том, как дрался он с бандой Свища.
— Точно!
— Раньше она висела у нас в рамочке под стеклом, на стене… А потом… потом, когда уходил на фронт, взял с собой, чтобы…
— Понял, — кивнул Анатолий Петрович. — Чтобы не сочли тыловой крысой.
— Не сочли, надо думать.
— Вот-вот, Коля! Думай! Зачем он завернул письмо немца в газету со статьей о себе самом?
— Привет, наверное, хотел передать.
— А, может быть, смысл в другом?.. Ну да ладно! Если жив, дознаемся.
Коля развернул на коленях сложенный вчетверо, почернелый на изгибах, газетный лист. И ему вновь, как до войны, захотелось еще раз прочитать о папе, взглянуть на его выцветший от времени портрет…
Черная ночь. Смена караула. Где-то приглушенно, у ворот концлагеря, залаяли собаки, встречая подъезжающую машину.
Васю лихорадило. Капли пота проступали у него на лбу. Он скрипел зубами, спазматически дергался телом.
Опять донимал его страшный сон.
…Он шел в тумане по рыхлому снегу. Шел, проваливаясь в скрипучее месиво по колено. Шел к расположенному за концлагерем лесу, где прятались партизаны. А с ними и рыжая лисица, мудрая и хитрая, не однажды приходящая в его ночные видения.
— Э-ге-гей! — позвал ее из потайного убежища.
Издали послышалось:
— Ты меня ищешь?
Вася вгляделся в приближающееся чудище. Из тумана выплыло нечто, похожее и на зверя, и на человека — двуногое существо с лисьей мордой. И мальчик, похолодев, признал ауфзеерку Бинц.
В страхе он отшатнулся, руками прикрыл лицо. Но старшая надзирательница отвела его руки мохнатыми лапками с острыми коготками. И мигом рассосался туман, стало видно далеко окрест. И он увидел… Он увидел свою маму…
— Мама! — закричал мальчик. — Не иди сюда! Здесь враги!
Но мама не слышала его предупреждений. Шла… шла к нему по снегу, с трудом переставляя ноги.
— Сыночек! Мой миленький! Как долго я тебе искала!
Он понял, что не кричит, а всего лишь издает невнятные горловые звуки. И еще понял: если маму не остановить, она тоже попадет в лапы ауфзеерки Бинц.
И тогда, сам не зная как, по какому-то волшебной силы желанию, Вася вырастил незримую стену, прозрачную и непреодолимую. Между мамой и собой.
— Мама! Тебе сюда нельзя!
Часть шестая
Коля сидел на берегу ручья, в тени разросшегося кустарника. В его руках — удочка. Смастеренный из гусиного пера поплавок снуло покачивался на воде.
Ветви за спиной шелохнулись.
Паренек оглянулся и увидел лучащееся довольством лицо Никиты. Тот протиснул свое жилистое тело сквозь кусты и разместился рядом. Ни слова не говоря, стянул сапоги, опустил ступни в воду.
— Благодать-то какая!
— О красотах природы позже. Что с мостом?
— Вернулись.
— Я вижу, что вернулись.
— Быть теперь моей свадьбе.
— Что? — огорошенно спросил Коля. — При чем тут твоя свадьба? Меня интересует, как прошла операция, взорвали ли мост?
— Операция прошла. Я самолично подпалил бикфордов шнур. А свадьба предстоит.
— Если невеста даст согласие, — фыркнул Коля.
— Она согласие даст.
— Прежде сделай предложение.
— Предложение сделает за меня Анатолий Петрович. Я стесняюсь.
— Во-во! Ты стесняешься, слова разумного не говоришь, а весь отряд посмеивается, Полину заставляет краснеть.
— Она и без того "красна девица".
— Помолчи, баламут! Тебя за глаза кличут "партизанский Ромео", а ее — "партизанская Джульетта". Приятно это, да?
— Тебе-то, пацан, какое дело?
— Мое дело — сторона. Но обидно за Полину.
— Пусть Полина самостоятельно за себя обижается. Нашелся защитник! Я теперь, как вернулся с моста, выгляжу чисто "жених женихом" — так сказал Анатолий Петрович. Значитца, и свадьба теперь недалека. Вызовет он Полину к себе, скажет: так, мать, и так, хватит крутить хвостом, пора идти за Никитку.
— А ты, конечно, рад стараться, — усмехнулся Коля. — А не кажется ли тебе, балабол, что над тобой просто немного подшучивают?
— С какого резона?
— А с такого! Уж такой ты человек.
— Какой — такой?
— Не совсем обыкновенный. С малой придурью. Быть рядом с тобой и не подшучивать — просто не получается.
— Сам дурак! — беззлобно бросил Никита. Ему импонировало, что он не совсем похож на других. А что до "придури", так в ней тоже нет ничего худого. Это вроде родимого пятна — его отличие.
— Я дурак, ты с придурью, — засмеялся Коля. — Отличная компания!
— Но у тебя преимущество.
— Да?
— Ты стихи пишешь. Напиши обо мне, я Полине подарю. Будет свадебный подарок. Замуж пойдет, так сказать, за заслуженного…
— В стихах воспетого, — подхватил Коля.
— Воспетого… — радостно повторил Никита. — Напишешь?
— Война! Музы замолкают, когда говорят пушки.
— Э! Не ерунди! Мне не музы нужны, а стихи.
— Подари ей цветы.
— Что ты понимаешь? Цветы под ногами растут. А стихи…
— Ладно, будут тебе стихи. Только… Только под стать твоему характеру.
— С придурью?
— С придурью…
И стихи появились в "Боевом листке".
Новый замполит командира дивизиона Захаров, присланный заменить арестованного в Славянске, на собственной квартире, капитана Вербовского, нервно ходил по комнате, взад-вперед у окна, выходящего на деревенский двор. Руки его, закинутые за спину, были плотно скреплены в замке. Папироса в углу рта давно погасла, но офицер этого не замечал.
Володя Гарновский с виноватым видом следил за командиром. Он ощущал в коленках мелкую дрожь, как в былые времена, когда ему перепадало от отчима. И чувствовал себя напроказничавшим ребенком, хотя ничего непотребного не натворил.
— Надо ехать, а ты упрямишься, — недовольно говорил капитан Захаров. — Подумай — суворовское! Офицером станешь.
— Сначала война! — буркнул Володя.
— Мы и без тебя кончим войну!
— Со мною быстрее!
— Он еще шутит, — проворчал капитан Захаров, подпалил зажигалкой папиросу и испытующе уставился на парнишку. — А мне не до шуток.
— Война, — Володя попробовал попасть в тон.
— Да, не война, сынок, а Особый отдел! Наведывался тут особист, все о тебе выспрашивал.
— Из-за Бориса Симоновича?
— Из-за него. Что он говорил, какие указания давал тебе?
— А ничего он мне не говорил!
— Это я и сказал особисту.