Война застала Грималовского в Ленинграде. Оттуда он срочно вернулся в свой полк, находившийся в Крыму. Здесь и состоялся его первый боевой вылет.
Стояло жаркое лето. Непривычно пустынными были крымские пляжи, вдоль знаменитых набережных не прогуливались нарядные отдыхающие.
Шли первые недели войны. Аэродром жил по законам военного времени. Каждый день в небо стартовали звенья бомбардировщиков и истребителей. Уже с первых дней войны авиация Черноморского флота систематически совершала налеты на военно-промышленные объекты союзницы гитлеровской Германии — Румынии. Среди них была и военно-морская база в Констанце.
Вечером летный состав собрался для проработки задания; штурманы уже в который раз набрасывали маршрут на картах, прикидывали ориентиры, делали необходимые пометки в блокнотах.
Старший лейтенант Грималовский, штурман звена, до мельчайших подробностей знал дорогу на румынскую военно-морскую базу. Десятки раз он прокладывал курс через Черное море на Констанцу, готовясь к первому вылету. И вот пришла пора боевых тревог, бессонных ночей, схваток с врагом. И нетерпение гнездилось под сердцем, выжидая заветной минуты. Летчиком не рождаются. Им становятся. Дорога к небу начинается на земле и прежде, чем привести к капониру, петляет по извилистым улочкам, ведущим из отрочества в юность.
Деревенский мальчишка, мог ли он мечтать о заоблачных просторах, когда лишний кусок хлеба — и тот был недосягаем?
С весны приходилось наниматься пастушком к зажиточному хозяину Григорию Чиголе. Работал за харчи и одежонку. Осенью направлялся в школу.
Так шли годы — трудные двадцатые годы. Сравнительно недавно окончилась Гражданская война. Но многое о ней еще напоминало.
Диме было легче, чем иным ребятишкам из Панчево. Азы политграмоты преподал ему отец, Илья Ануфриевич, старый партизан, с боями прошедший всю Украину. Вечерами, при тусклом свете керосиновой лампы, вспоминал он о былых походах, смелых вылазках, рукопашных, товарищах по оружию. И Дима учился у него любви и ненависти.
В деревне он вступил в комсомол, руководил работой избы-читальни. Затем его как одного из лучших учеников направили в Кировоградский техникум коммунистического воспитания.
Но закончить его не пришлось. Когда был на последнем курсе, его вызвал первый секретарь горкома комсомола Александр Бродский и предложил сменить профессию. Горком комсомола направлял в Ленинградское военно-морское училище имени Фрунзе отборный отряд ребят Кировограда. В их числе оказался и Дмитрий Грималовский…
Зеленый трепещущий сигнал ракеты расколол обыденность на две неравные части, большая из которых была отлаженным прошлым, а меньшая — неясным фронтовым грядущим.
И в это грядущее выплывали один за другим девять бомбардировщиков, их моторы заглушили дружный стрекот цикад и неумолчный рокот волн. Внизу расстилалось невидимое во мгле море.
Стрелка высотометра показывала четыре тысячи метров. Убаюкивающий покой окутывал штурмана. В память непроизвольно ворвалась родная деревушка Панчево под Кировоградом в весеннем наряде садов и белых уютных домишек. Навязчивое видение было сметено внезапным появлением по курсу бортовых огней вражеской эскадрильи. Двенадцать мессеров шли на сближение.
Командир звена старший лейтенант Лобозов обернулся к своему штурману:
— К бою, Дима!
Грималовский прильнул к пулемету, выискивая цель и подавляя охватившее его волнение.
Вражеские истребители уже были рядом.
Яркие вспышки огня выхватили из темноты кресты на фюзеляжах, разлапистые крылья "мессершмиттов", прозрачные колпаки кабин. Казалось, что это не стеклянные цоколи, а наглые рыбьи глаза уставились на него в упор. И он понял, отчего эта мглистая ночь превратилась в светлый день: гигантским костром освещали ее два подожженных вражеских самолета.
— Отвалили, — облегченно выдохнул летчик.
И действительно, как по команде, видимо, израсходовав весь боезапас, гитлеровские асы ушли в облака. После этой встречи полет продолжался спокойно. Через некоторое время внизу показалась Констанца.
Грималовский с высоты разглядел волнорез мола, скученные в гавани фашистские эсминцы и транспорты, на подъездных путях длинные составы с цистернами, приземистые нефтебаки и яркие крыши особняков на прибрежном взгорье.
С появлением группы советских самолетов порт мгновенно ожил. Зенитные пушки открыли огонь. Но семерка бомбардировщиков прорвалась через его завесу.
Грималовский выжидал какую-то долю секунды. Кнопка бомбосбрасывателя податливо ушла в панель. Облегченный самолет вздрогнул и развернулся на обратный курс. А внизу беспощадное пламя металось по резервуарам, коптящим нефтяным факелом рвалось ввысь. И, как аккомпанемент этой цветной фантасмагории, раздавались гулкие взрывы складов с боеприпасами.
— Знатно потрудились, — произнес Грималовский, растягивая с удовольствием приятно звучащее слово: — Зна-а-тно…
Но повторить фразу он не успел. Самолет вздрогнул и стал валиться набок.
— Попадание.
Лобозов выровнял машину, затем бросил ее в пике, стремясь скольжением сбить пламя, будто приклеенное к крылу. В кабину просочились струйки дыма.
— До аэродрома не дотянуть! — выкрикнул летчик. — Давай курс на Бессарабию.
Грималовский склонился над картой. Едкий дым спирал дыхание, в ноздри забивался запах жженой резины…
Пылающей кометой, теряя высоту, бомбардировщик несся над вражеской территорией. Навстречу ему стремительно вырастала земля. По шоссе мчались за самолетом мотоциклисты. Казалось, они вот-вот настигнут его крестообразную тень, скользящую по гудрону. Самолет прошел над Дунаем буквально в двух метрах от воды и, не выпуская шасси, сел "на брюхо" среди хлебов.
Едва летчики отбежали от самолета на несколько десятков метров, как рванули бензобаки…
— Да проснись ты, — теребил Грималовского за плечо сосед по койке. — Разуй глаза. Гости к тебе.
— Гости?
У кровати в узком больничном халате, готовом треснуть по швам, стоял, добродушно улыбаясь, Вася Лобозов.
— С неба свалился, что ли? Не чаял с тобой свидеться.
— А то как же? Откуда еще? Мне самой судьбой велено с неба… Ну да не обо мне речь. Рассказывай, что у тебя.
Грималовский вытер платком вспотевший лоб, беспомощно обозрел медицинскую клетку, именуемую палатой. "Что сказать?! Правды не знаешь толком и сам. А врач все: "Крепись, брат, крепись"".
— Что смолк? Встрече не рад? — прервал друг его размышления.
— Рад-радешенек, — горько выдохнул он. — Но посуди сам, куда как приятнее встретиться в воздухе. А сейчас, видишь… Скоро операция, а я и понятия не имею…
— Димка, не мучай себя понапрасну. Выправят тебе руку. Будет как новая. Врачи — люди верные. Вспомни, как тогда экипажем кочевали по госпиталям.
Подняли же нас. А ты и тогда опасался, что ногу ампутируют. Обошлось. И теперь нужно надеяться на лучшее. Без надежды жизнь не в жизнь!
Лобозов раскладывал на тумбочке доставленные дары: шоколад, фрукты, консервы, с деланым весельем приговаривая: "Поправляйся, дружок". Но бегающие глаза, торопливые движения выдавали его с головой. Похоже, он пытался скрыть от штурмана какую-то тайну.
— Темнишь, брат. Выкладывай все начистоту, — начал Грималовский, вновь стирая проступающий пот. — Что за известие принес? Твои бисовые глаза не соврут — что-то хочешь, да боишься сказать.
— Не надо, Дима. Не пытай зря. Ничего особенного.
— А все-таки. Растревожил душу.
— Понимаешь… — в нерешительной задумчивости начал Лобозов. — Не знаю, как и сказать. Навел я кое-какие справки. Понимаешь, нельзя было летчику идти в этот полет, не мог он вести самолет в ночных условиях. Говорят, у него была куриная слепота… А предупредить об этом стеснялся. Вот и достеснялся! Себя угробил и вас чуть рядом с собой не положил…
— Откуда тебе это известно, о слепоте? — пресекающимся от волнения голосом спросил Грималовский, неожиданно вспоминая: "Вот почему он так робко выруливал на взлетную полосу".