Бывшая выглядела вполне счастливой. Она поругалась с тремя продавцами и четырьмя покупательницами, оглоушила сумкой настырного попрошайку и лягнула зазевавшегося тележечника.
Иванихин страдал.
Они купили Толику кроссовки, сандалии, джинсы и рюкзак. Они купили туфли и сумку бывшей. Под конец, критически оглядев Иванихина, бывшая по дешевке приобрела ему шарф тошнотворно-зеленой расцветки — видимо, распродавали болотный камуфляж.
— Какой-то у тебя нездоровый вид, Павел, — удовлетворенно сказала она, нацепив колючую дрянь ему на шею. — Совсем себя не бережешь.
Иванихин похолодел. Эти интонации были ему знакомы. Кажется, он сделал большую глупость, предъявив бывшей деньги. Разумеется, при встрече он сказал заранее заготовленную ложь, что, дескать, откладывал на ремонт, но вот решил, что для сына нужнее. Разумеется, она ему не поверила — и теперь под видом заботы собиралась возобновить право собственности на Иванихина.
От ужаса у Иванихина случился инсайт. Или сатори. В общем, вспышка озарения.
«Пусть подумает, что это я ее хочу вернуть, — осенило Иванихина. — И пусть убедится, что у меня все по-прежнему».
Бывшая легко согласилась зайти к Иваннхину в гости — погреться, выпить чаю с тортиком, поговорить, Иванихин с затаенным злорадством смотрел, как вытягивается ее лицо при виде обоев клочьями, лампочки без абажура, замоченных в умывальнике носков, ледяных торосов я айсбергов на пустынных просторах холодильника… Нет, здесь не пахло ни деньгами, ни, к примеру, новой женщиной. После краткого и весьма формального чаепития (Иванихин придвигался поближе, бывшая отодвигалась) она покинула суверенную территорию, бросив на прощание:
— Был бы ты настоящий мужик, давно бы дверь починил!
Иванихин вернулся в квартиру, только что не приплясывая. «Удалось!» День развода он про себя называл днем освобождения — ну, а сегодняшний будет считаться днем независимости. Ура, товарищи! Надо отпраздновать.
Он заварил свежего чаю, отрезал себе самый красивый кусок торта с мармеладинкой, откусил, запил…
И грянул праздничный салют. В смысле, стрельнуло — как из пушки. Приторный тортик с горячим чаем добрались до зуба, который давно уже намекал Иванихину о необходимости визита к зубному. А сейчас заявил об этом открытым текстом.
Да уж, выходные получились — хуже некуда. Зуб занял собой остаток субботы и все воскресенье. Он обзавелся флюсом, он требовал анальгина, аспирина я полосканий, он не давал ничем заняться — и болел, болел, болел.
Иванихин еле дотерпел до утра понедельника, когда стало можно позвонить в регистратуру. Его записали на полпервого. «Девушка, я с острой болью!» — «А я вас куда? Если не с острой, тогда на среду». Иванихин позвонил Савельеву, попросил предупредить начальство, что берет больничный на полдня, а нет — так отгул, черт с ним со всем!
Зуб, почуяв вражьим нутром, что ему недолго осталось, разболелся с утроенной силой. Сидеть дома было невмоготу.
Иванихин, едва осознавая, что делает, обмотал шею болотным гадом, надел плащ — и только обнаружив себя в автобусе непривычного маршрута, понял, куда едет.
Во второй раз добираться было быстрее. Это всегда так. Привычная дорога короче.
Как только Иванихин шагнул в знакомую дверь «Приемного пункта», зуб отпустило. Он даже замер на пороге от неожиданности.
— Интересный терапевтический эффект от вневременья, правда? — Новоявленный собеседник приятно улыбался. У него самого два огромных передних зуба выдавались вперед, как у грызуна, что несколько искажало впечатление от улыбки. Вообще он весь — небольшого росточка, с подвижным острым носиком и оттопыренными ушами — походил на комичную мышь. Эдакий Микки Маус, только в костюме и при галстуке. «В тот раз была Снегурочка с Новогоднего утренника, теперь — мышь из Диснейленда, — бестолково подумал Иванихин. — Сговорились они, что ли?» Вслух он сказал:
— А где Сне… э-э-э…
Микки Маус, поддерживая Иванихина под локоточек, увлек его к дивану. Диван, словно бегемот, необъятной тушей разлегся в углу — круглились тугие бока, лоснилась кожаная шкура. Рядом доверчиво растопырила листья юная пальмочка, дополняя облик босса джунглей.
— Вы никогда не задумывались, Павел Сергеевич, о дрейфе атрибутов и символов детства в сознании взрослого человека? — вопросил человечек, подергивая мышиным носом. — То, что казалось праздничным и светлым, с течением времени окрашивается в мрачные, трагические тона, обретает смысл фатума, зловещего рока. Взять, к примеру, карусель… Да вы садитесь, садитесь же!
Он с неожиданной силой толкнул Иванихина, который тщетно мостился на краешке, вглубь дивана. Иванихин взбрыкнул ногами отчаянно скользя, — и безвозвратно, как монета под сервант, закатился задом в ложбину на спине кожаного монстра. Там и затих.
— Можете звать меня Майклом Максимовичем, — удовлетворенно произнес Микки Маус. — Или Максимом Майк— ловичем, если вам так удобнее. Я ваш персональный менеджер. Коньяку?
— М-м-м… — сказал Иванихин.
— Вы теперь, Павел Сергеевич, клиент категории А-1, — пояснил Микки-Майкл, протягивая ему пузатый бокал с тяжелой тускло-золотой жидкостью на донышке. — Оттого к вам индивидуальный подход. Так вот, о символах. Сущность символа предполагает присутствие нереализованной, латентной составляющей. В детстве этот потенциал видится, как обещание, возможность, будущее. Чем дальше продвигается субъект по своему жизненному пути, тем больше аспектов его жизни превращается в реализованный факт. Но виртуальная часть символа остается! И взрослый человек начинает воспринимать его как несбывшееся обещание, нереализованную возможность, прошлое. Какова теория, а? — Он неожиданно засмеялся. — Фигня это все, Павел Сергеевич! Простите великодушно, заболтался. К делу, к делу! Слушаю вас внимательно.
Иванихину успело сделаться сначала темно и смутно от речей странного менеджера, затем — тепло и размыто от коньяка. В сумме он испытывал чувство некоторой нереальности бытия. Скорее, приятное. А обещание слушать сдвинуло где-то в потемках души Иванихина малый камушек, который грозил обрушить лавину.
Хотелось высказаться. Много, много лет Иванихина никто не слушал внимательно. Да слушал ли его хоть кто-нибудь хоть когда-нибудь?
Он, может, и говорить разучился.
А — умел?
Иванихин вздохнул.
Такое дело, — начал он. — Вот вы меняете жизнь на деньги. Необъясненными вещами занимаетесь. А так, если вдуматься, ничуть и не странно. Все как везде. Скажем, я иду на работу, просиживаю там с девяти до восемнадцати минус обеденный перерыв. То есть обед я тоже там провожу, потому что куда же пойти-то. И так — месяц. А потом получаю зарплату. Выходит, я этот месяц своей жизни продал. Верно?
— Очень тонко подмечено, — кивнул Майкл. — Продолжайте, прошу вас.
— Про-одал, — задумчиво повторил Иванихин, катая слово на языке, как глоток коньяка. — Или вот еще из области натурального хозяйства. Ну, как я в школе свое время на аттестат менял, а в институте — на диплом, это вообще элементарно. Интересно с семьей получается. Я, например, дверь чиню, которую не хочется. А жена мне носки стирает, чего ей тоже не мечталось. То есть я свое время меняю на ее время — а кто в выигрыше? Да никто!
— Вы так думаете? — восхитился менеджер, наливая коньяка в опустошенный бокал. Уши, как и нос, у него постоянно двигались, отчего казалось, что он все время прислушивается и принюхивается.
Иванихин осмотрел помещение. Отсюда, с дивана, оно выглядело совсем не так, как в прошлый раз. Стойка с окошком в стеклянной панели, которая тогда занимала все внимание Иванихина, как-то ушла в тень. Взгляд скользил по ней, не задерживаясь. Сегодня Иванихин принял как должное то, что в понедельник его разум отказался признать, — внутри приемный пункт был определенно больше, чем снаружи. Хотя и непонятно, насколько больше. Здесь присутствовала какая-то странная игра света и теней, которая скрадывала расстояния и искажала пропорции. Некоторые участки и вовсе не получалось рассмотреть, взгляд огибал их, не желая фокусироваться.