На секунду Иванихину стало жутко. Он ощутил себя единственным живым человеком в окружении зомби. Но ощущение быстро прошло, и Иванихин устыдился детских мыслей. Во-первых, это кто ж продаст время отдыха на юге, а? Вот зимой, в будний день, в троллейбусе по дороге на работу — там по-любому полная зомбификация. Так и что? Дело привычное. А, во-вторых, какая ему разница?
Или все-таки — разница есть?
«Вы удивитесь, сколько у нас клиентов».
Иванихин допил пиво и пошел будить пестроголовую девицу. Ему срочно захотелось выпить чего-нибудь покрепче. В компании. Чтобы отключить мозги и не думать. И пойти куда-нибудь. Где очень громкая музыка с бессмысленными словами. Чтобы совсем не думать никогда.
Первую неделю сентября погода держалась по-летнему ласковой. От нежданного тепла люди сделались податливыми, как нагретый пластилин. Хотелось творить добро и пользу себе и ближним. Иванихин размяк настолько, что починил дверь и сходил к сыну в школу. То есть в лицей.
Поездка на курорт вспоминалась редко. Иванихин даже не стал проявлять отснятую на югах пленку и печатать фотографии. К чему? Только деньги тратить. Все равно некому показывать.
Затем погода испортилась. Зарядили дожди.
Душа, нехарактерно развернувшаяся под действием тепла, скукожилась в некрасивую фитюльку да так и застыла.
Прошедший отпуск стал казаться Иванихину ненастоящим. Как позавчерашний сон, как давно прочитанная книга. Как история, рассказанная одним незнакомцем другому, который и слушал-то невнимательно. Настоящим было то, что окружало Иванихина здесь и сейчас, — серые дождливые трудовые будни. С девяти до восемнадцати. С понедельника по пятницу. С момента окончания института — и до пенсии.
Считая часы и минуты рабочей недели, Иванихин знал одно: в приемный пункт он больше не пойдет.
Почему?
Вот просто не пойдет, и точка. Отвяжитесь. Нет, ну почему?
По кочану. Главное — не задумываться. Иначе поползут жуткие мороки из фрейдовских заказников психики, начнет казаться, что и жил как-то не так, и сейчас живешь — из рук вон не туда. Захочется что-то изменить, исправить… знать бы, что и как?
В общем, маета.
Иванихин пытался и боролся. Стал посещать курсы йоги и самопознания, делал по утрам неестественную для славянина гимнастику, вникал в адаптированную мудрость Востока. Не помогало. Наоборот, сделалось хуже.
Жизнь стала ощущаться какой-то пустой, выеденной изнутри, как трухлявый гриб. События проскальзывали мимо Иванихина — или это он скользил мимо событий, ни за что не задевая. Не чувствуя связи с миром.
С деревьев облетели последние листья, лужи взялись ледком. Иванихин забил на йогу и обратился к практике родной культуры. По субботам — а иногда и вечером в пятницу — в его холостяцком, как нельзя более пригодном логове появлялись сосед Виталь Саныч и его кум Колька. После первой же стопочки становилось легче дышать. Когда свинчивали пробку второй бутылке, начинало казаться, что каждым словом Иванихин со товарищи раскрывают великие истины, которые всяким там индийским гуру в ихней нирване и не снились И было жалко до слез, что мир не внемлет…
Где-то в районе следующей бутылки Иванихин наконец обретал смычку с реальностью — но не мог удержаться на ослепительной грани бытия и небытия. Реальность, раскалываясь, била его по башке. Последнее, что он слышал, был неизменно ровный басок Саныча: «Конька, засранец, уложи Пашу. Видишь — устал человек…»
Воскресенье уходило на опохмел.
Жизнь, простая и страшная, катилась вперед сама собой, как машина под уклон. Правду сказать, несколько раз — особенно с бодуна — Иванихина посещало искушение съездить в «Приемный пункт», сменять ненужные и неприятные моменты жизни на полезные дензнаки. Но что-то его держало.
Мелькали выходные, тянулись будни. Плавно, без суеты настал Новый год.
Иванихин потерял бдительность — а зря. Повозка его экзистенции с размаху налетела колесом на камни праздников. Сначала Виталь Саныч с кумом уехали встречать Новый год в деревню, и там Коня запил. Саныч вернулся один, зашел к исстрадавшемуся Иванихину — тот было воспрянул, но назавтра у Саныча разболелась печень, всерьез и надолго. Так в одночасье развалилась компания, а в одиночку Иванихин пить не умел.
Он попробовал возобновить пивные отношения с Савельевым — но пиво, в отличие от водки, не давало нужного накала страстей в организме. А недавний приятель оказался на поверку занудой и нытиком с черствой, себялюбивой душонкой. Иванихин заподозрил, что Савельев задолго до их знакомства сдал свое время на много дет вперед я ходит но миру восковой фигурой, бездумным манекеном. Только раньше Иванихин этого не замечал.
«Вы удивитесь, сколько у нас клиентов…»
Иванихин разругался с Савельевым н не но своей вине вернулся к трезвости. В мозг его, снова мыслящий и оттого беззащитный, злобным бультерьером вцепился вопрос: что делать?
Делать-то что, а? Надо же что-то делать. Ведь жизнь — она проходит. Нельзя же так! А тогда — как?
Никого не было на пустыре.
Никто не подходил к приемному пункту с самого утра. Снег, который выпал ночью, лежал нетронутым.
Белая простыня, белое платье невесты, белый саван — чем бы ни был этот покров, он милосердно укутал землю, спрятав мусор и уродливый бурьян.
Стало красиво.
Посреди чистейшей белизны нелепая будка с закрашенными окнами и корявой надписью «Приемный пункт» оскорбляла взгляд.
Иванихин протаптывал тропинку в снежной целине, н вдруг услышал звук. Звуком был скрип.
Надсадно заскрипела, открываясь под собственным весом, дверь. Отворилась на треть, помедлила — и сама собой закрылась обратно. Так ведут себя рассохшиеся форточки в нежилом доме. Иванихин ужаснулся: «Что, если пункт заброшен?!» Он-то приписал отсутствие народа все еще не закончившимся, нестерпимо длинным в этом году новогодним праздникам.
«А вдруг — закрыто? Насовсем?!»
Было дело, в первые годы после развала Союза появлялись, как из-под земли, кооперативы, фирмы, фирмочки — поражали солидностью, завлекали клиентов, срывали бабки — и пропадали бесследно, проваливались обратно в недра. Так что в принципе Иванихин, как любой гражданин постсоветского пространства, был приучен к мысли, что сколь угодно солидное заведение может закрыться без объяснений, переехать невесть куда, попросту исчезнуть.
Ну как же он не сообразил, что с «Приемным пунктом» может произойти нечто эдакое? Крутил носом — мол, не пойду — и не подумал, что возможности, к которым успел привыкнуть почти мгновенно, могут взять — да и накрыться эмалированным тазом.
«И что теперь? Так и жить самому — без вариантов?!»
Ругая себя идиотом и хуже, Иванихин рванул вперед, словно скорость что-то значила. Торопливыми прыжками, неряшливо взрыхляя снег, он одолел остаток дистанции, распахнул дверь и ввалился внутрь запыхавшийся, как будто за ним гнались.
Внутри было темно.
Иванихин затормозил было на пороге, но распахнутая им дверь захлопнулась позади с громким стуком, и он рефлекторно сделал пару шагов вперед.
Оказалось, кое-какой свет здесь был.
Глаза привыкали, и Иванихин стал различать очертание огромного помещения. Больше всего оно напоминало склад. Потолок и стены терялись в безымянной дали, а обозримые пространства были заняты нагромождением ящиков и коробок, связками чего-то длинного и стопками чего-то угловатого, странноватой тарой вроде гигантских бидонов и стеллажами произвольной конфигурации, на полках которых смутно рисовался разноформатный хлам. Источник неяркого света располагался довольно Далеко от входа, и Иванихин осторожно побрел к нему, лавируя среди материальных объектов и отбрасываемых ими странных теней.