– Ой, здесь что-то адресованное нам, – бормочу себе под нос, но Дэн уже миновал гостиную и прошел из нее в кухню. Я слышу, как он открывает шкафчики и как их дверцы с грохотом захлопываются, время от времени доносятся его бормотания по типу «И что бы это могло быть?». Учитывая, что за последние пять лет он едва ли когда-то заходил в кухню, я не удивлюсь, если плита стала для него открытием.
Адресованный нам конверт ярко-розового цвета, поэтому маловероятно, что он от адвокатов или налоговой Ее Величества. Разрываю конверт, и у меня на лице появляется улыбка, когда я вижу, от кого он.
Привет, городские пижоны! Я оставила вам посылку на заднем дворе под угольным бункером (это такая черная штуковина из олова – объясняю на тот случай, если вы так долго жили в большом задымленном городе, что забыли). Приходите в гости, как только сможете. Приносите вино. Надеюсь, все, что здесь есть, не кажется вам странным.
Пэм xx
– Как мило с ее стороны. – Дэн снова оказывается у моего плеча. – Как жаль, что у нее не было ключей, а то могла бы прийти и немного тут прибраться. Здесь все покрыто по крайней мере дюймовым [5] слоем пыли.
– Тебе как раз будет чем заняться, пока ждешь свою музу. – Я улыбаюсь и целую его в кончик носа. – Ты не против, если я тут одна пройдусь и все осмотрю? Мне трудновато с этим справиться – я вернулась, а мамы нет.
– Конечно, – кивает Дэн. – А я пока перенесу в дом все остальное из машины.
Следующий час я хожу по дому, в котором родилась. С ним связаны старые воспоминания. Здесь столько всего изменилось, и стоило мне подумать, что в общем-то мне не так трудно, как я предполагала, как внезапно я нахожу часы, которые стояли над камином в гостиной. Теперь они стоят на деревянной полке, этакая спрятанная реликвия, которая ждет, чтобы столкнуть меня назад в прошлое, перенести назад на много лет. У меня сжимается горло при виде этих часов. Я вспоминаю, как смотрела на них в ожидании возвращения матери, в равной степени с тревогой и возбуждением. Я гадала, заговорит ли она со мной, принесет ли нам на ужин рыбу с картошкой, и знала, что не будет ни того ни другого. Я смотрела на них часами!
Я беру эти старые часы и верчу в руках. Целая жизнь печали отражается на этом циферблате. Стрелки застыли – и у меня появляется странная мысль, что часы остановились как раз в ту минуту, когда умерла моя мать. «Какая чушь», – говорю сама себе, но не могу избавиться от этой мысли. Часы знали, что выполнили свою работу; больше не было необходимости отсчитывать время до возвращения моей матери. Она больше не вернется никогда.
Ставлю часы назад и несколько раз моргаю, чтобы не дать пролиться слезам, которые угрожают хлынуть потоком. Слезы никогда ничего не решают, ни одну проблему, Имоджен. Это единственный совет, который она когда-либо мне дала. Но и в этом она ошиблась. В тот день, когда я уехала, я добралась до одного из убогих студенческих общежитий, где мне удалось устроиться за очень смешную цену. И только там я позволила себе разрыдаться. Это были некрасивые громкие рыдания, и плакала я, пока не появилось ощущение, что у меня сейчас разорвет легкие. Когда я проснулась на следующее утро, у меня опухли глаза, голова болела так, будто я выпила вечером литр водки, но чувствовала себя поразительно – я словно прошла очищение. И я пообещала себе больше не пролить ни одной слезинки из-за женщины, которая ни разу за все пятнадцать лет не сказала мне, что любит меня.
Глава 8
Солнце зашло, сад погрузился во мрак, в нем стали господствовать лиловый и серый цвета, но все равно небо пока не сдавалось тьме. Сара уже давно сидит в саду, положив ноги на пластиковое садовое кресло, и просматривает «Фейсбук»[6] с телефона. Она едва ли заметила, что вокруг нее сгустились тени, дневное тепло ушло и его сменила прохлада сумерек. Появляется легкий ветерок, и она внезапно чувствует его дуновение на голых руках. Из-за этого она поднимает голову и удивленно моргает.
– Черт, – бормочет Сара. – Сколько времени-то?