— А что, Саня, — задумчиво говорю я, — ведь вполне может быть, что те четыре банки сгущенного кофе с молоком, что я у него выиграл в прошлый раз, он записал в счет Гениного гонорара за починку рации. Дескать, тому показалось мало двух банок... Представляешь, как некрасиво получится!
— Да, — вздыхает Саня, — с Евсеича это вполне может статься.
19 июля
Погода наладилась окончательно: тепло, солнечно и, как ни странно, почти нет комаров, хотя ветра нет тоже. Тешим себя надеждой, что основной комар уже отошел. Оставив Кольку дежурить в лагере, все вчетвером ушли на выселки.
На обнажении мы с Геной стали помогать Сане колотить образцы, а Юра, взяв с собой Басю, карабин и блесну, переправился через Инынью и по ее левому берегу прошел до устья ручья Элин, а оттуда вверх по нему промышлять рыбу и мясо.
Вернулся он к вечеру расстроенный: мяса не добыл, поймал всего одного ленка и утопил при этом свою любимую блесну.
— Ну ничего, — бодрится он, — я сюда с ночевкой приду. Еды возьму, Басю и карабин... Больно уж там места сохатиные: высокая сухая терраса, молодая листвяшка и ивняк. Тайга редкая — то, что надо. По густой-то тайге сохатому ходить трудно — рога не пронесешь. Навозу там полно и сохатиного, и оленьего. Словом, местечко знатное... Я присмотрел, где засаду можно сделать... Никуда не денется, мой будет, если не сохатый, то олень — с гарантией!
Саня один остался ночевать на выселках, а мы втроем, забрав наколоченные за день образцы, ушли к себе в лагерь (с Саней остается и Бася — вдвоем им веселей, да и Сане спокойней). Ленка, разумеется, отдали ему на уху.
Дни стали существенно укорачиваться. Вот и сейчас не так-то уж и поздно, а солнце закатывается за сопки в долину Лесной. Очень красивы здесь закаты. На западе между темными громадами сопок лежит нежная золотистая полоска, прорезанная черными линиями лиственниц; на востоке же сопки окрашены в разные цвета: ближние — в розовый, подальше — в сиреневый, а те, что лежат совсем далеко, в верховьях Иныньи, в темно-фиолетовый. Как жаль, что я не умею рисовать!
Придя в лагерь, Юра скинул возле камеральной палатки рюкзак с образцами, затем подошел к протоке, сел на крутой бережок, разулся и, отбросив далеко в сторону мокрые от пота портянки, сунул свои распаренные ноги в холодные прозрачные струи. Минуты три молча блаженствовал он, потом, резко вскочив на ноги, сказал:
— Нет, мужики, это же почти эротическое наслаждение — сунуть свои прокисшие, распаренные копыта в такую водичку, — в восторге чмокнул губами и, прихватив кусок хозяйственного мыла, ушел вниз по течению стирать портянки.
За разбором образцов и сервировкой ужина мы и не заметили, что куда-то исчез Колька. Спустя полчаса прибежал он откуда-то из тайги, с западного склона реки, по примеру Юрки уселся на берег и, так же, как он, сняв портянки, сунул ноги в воду. Восторженное ожидание на его физиономии минуты через две-три постепенно сменилось выражением полного и глубокого разочарования. Гена, увидев это, бросил миски на стол, и покатился по траве от хохота:
— Это же он, — задыхаясь от смеха кричал Гена, — решил попробовать, что такое — эротическое наслаждение!
— Вот я тебе ужо попробую, срамник! — строго прикрикнул на страшно смутившегося Кольку Юра. — Придет время, все узнаешь! Ишь, сластолюбец нашелся!
20 июля
Нынче Колька вновь остается один в лагере, а все мы опять идем на выселки. Когда мы пришли, Саня уже вовсю работал. Мы с Геной тотчас взялись помогать ему, а Юра, свистнув Басю, отправился опять в долину Элина.
Через три часа мы услышали два выстрела и, бросив работу, побежали вниз по Инынье к устью Элина. Вскоре издалека мы увидели фигурку человека, который, ссутулившись, брел по берегу и нес на плечах что-то огромное.
Был это, разумеется, Юра, и пер он на своих плечах роскошные, в пятнадцать отростков, покрытые нежной бархатно-бурой шерстью оленьи рога.
— Видели?! — подмигнул он, бросив к нашим ногам, сочащиеся кровью трофеи. — Каков красавец, а?!
Взяв рюкзаки, ножи и топор, втроем (все, кроме Сани, который остался работать на выселках) отправились в долину Элина. Долина действительно прекрасна: узкая, зажатая с двух сторон скалами галечная терраса, поросшая молодой лиственницей и тальником, — она, похоже, является любимым местом всяческого зверья: оленей, лосей, медведей и баранов (что можно легко определить по обильному навозу).
Километрах в трех от устья лежала туша великолепного быка весом, пожалуй, более центнера. В два ножа мы с Юрой начали свежевать ее.
— Вот глядите, — показывает нам Юра, — две пули я в него выпустил. Первая в заднюю ляжку вошла; желудок пробила, кишки и печенку и об позвоночник сплющилась, — он достал из-под хребта желтую сплющенную пулю, — бык-то в горячке бежать кинулся, а вторая ему под левую лопатку ударила, сердце насквозь пробила и под лопаткой застряла. — Он достал из правой передней ляжки вторую пулю, потом покопался в потрохах и вытащил оленье сердце с большой дыркой посередине. — Вон оттуда бил, сверху, из кедрового стланика, метров со ста пятидесяти. Я вам не Евсеич, который с двадцати метров в медведя мажет. Оленя, ребята, надо бить в сердце!
— Ну да, ну конечно, — ехидно улыбнулся Гена, — только, помнится, кто-то из присутствующих на одного бедного олешка десять патронов истратил: рога ему пообломал, челюсть отколотил, ноги пересчитал, тогда уже несчастный сам сдался — пощады запросил. Или не было этого? — обернулся Гена ко мне.
— Ну ладно, было, было... — согласился Юра (у него сейчас замечательное настроение), — честно-то говоря, я ведь и оба этих выстрела быку в голову целил, а вышло-то оно вон как!
— Эх, — сокрушается Гена, — как жаль, что цветной фотопленки нету. Такой натюрморт! (Всю тонкость этого замечания мы сперва не оценили; только потом я сообразил, что ведь «натюрморт» в переводе с немецкого — «мертвая природа».)
Действительно, туша очень красива. Поскольку пуля пробила сердце, произошло полное кровоизлияние в ткани тела, и кровь окрасила мясо в очень глубокий, насыщенный красный цвет, а если прибавить сюда еще ее черные сгустки, желтое сало (олень жирный, как свинья) и зелень разбитых кишок (олень кормился), читатель вполне сможет вообразить себе всю эту варварскую роскошь.
Разложили мясо в три рюкзака, причем Гена все норовил положить себе раза в два больше, чем нам с Юрой, аргументируя это очень странным образом:
— Вы тушу свежевали, работали, а я стоял и любовался вашей работой (да и самой тушей): так что теперь уж я побольше поработаю.
С трудом уговорили его отдать часть мяса нам и не геройствовать. Несем полные рюкзаки (моментально пропитавшиеся кровью), и я притворно ворчу на Юру:
— Охотник, туды его в качель, убил оленя у черта на рогах, а мы его в лагерь тащи. Ты бы его еще на Омулевке добыл!
— Зато олень какой! — улыбается Юра (ничем его сейчас не проймешь).
— Знатный олень, — соглашается Гена, — за таким я бы и на Омулевку сходил.
Возле самого устья Элина я спохватился:
— Ребята, мы же язык вырезать забыли!
Вот обида! Олений язык, знаменитое таежное лакомство, достанется теперь медведям (и как я, ротозей, забыл о нем?!). Но возвращаться не стали: во-первых, это дурная примета, а все охотники суеверны; во-вторых, начинает смеркаться, а тащиться ночью по скалам с полными рюкзаками и противно, да и опасно; в-третьих же, попросту лень.
Решили на правый берег Иныньи не переходить: с тяжеленными рюкзаками прыгать по скользким камням невозможно. Пойдем левым берегом, а напротив нашего основного лагеря переправимся на лодке.
Сегодня Саня планировал свернуть лагерь на выселках (основную работу он уже закончил, остались мелочи) и перетащить большую часть нашего имущества в основной лагерь, да вот непредвиденные (хоть и приятные) обстоятельства, как видно, помешают этому. Напротив выселок видим мы уже свернутый лагерь, Саню, который, поджидая нас, сварил чаю, но переправиться тут (даже если бы мы и захотели это сделать) невозможно. Саня, увидев нас на противоположном берегу, все понял, развел руками и, высоко подняв чайник, картинно вылил из него чай в Инынью. Ах, с каким удовольствием мы бы сейчас почаевничали! Но не нести же чай в чайнике в основной лагерь! Бася, видя хозяина на той стороне реки (она ходила с нами), скулит, сует нос в воду, но пуститься вплавь не решается (и правильно делает — течение в этом месте бешеное).