Их сфотографировали и снаружи, слегка ослепших на свету, моргающих глазами, перед зданием, чье название, переведенное с китайского, было золотыми буквами написано на фронтоне. Их сфотографировали с лопатами и лейками в руках: каждый из них делал вид, что сажает памятное дерево с прикрепленной к стволу возле комля табличкой с его именем, на лужайке, которая простиралась перед городской библиотекой (город — не поселение, возникшее медленно, с течением времени, постепенно раскрывавшее почки, выпускавшее листья, начавшееся с перекрестья дорог, рынка, крепости, меняльной лавки или места для молитвы, с узкими улочками, базаром, остатками укреплений в центре, но нечто в один миг возникшее из небытия или из прошлого — караван-сарая, мечети, крепости или горстки лачуг — уничтоженного бульдозерами ради того, чтобы на этом месте было выстроено то, что архитекторы с дипломами архитектурных институтов и урбанисты с дипломами институтов урбанизма в наши дни именуют городом, что вырастает (сходит с конвейера) на поверхности земли примерно каждые двадцать четыре часа, и этот был не более и не менее уродлив, не более и не менее абсурден, чем Лагос, Мехико или города департамента Валь-де-Марн, с той единственной разницей, что в данном случае компьютер, казалось, был запрограммирован на то, чтобы творить колоссальное и торжественное: нечто умершее еще до появления на свет, быстро и загодя произведенное (включая бетон, колонны, мраморную облицовку и деревья) некоей гигантской машиной, специально для этого придуманной, неким электронным мозгом, механически расставляющим по местам (словно на маленьких светящихся экранах, где резко, скачками, из отдельных обрывков появляются, вспыхивая и слагаясь одна за другой, пространственные модели) жилые кварталы, кварталы, не предназначенные для жилья, но все-таки заселенные, административные кварталы, кварталы для офисов учреждений и организаций, кварталы для приезжих, все это сгруппировано вокруг оперного театра, библиотеки (заполнить), концертного зала, музея (заполнить), Дворца Конгрессов или Народного Дома, ансамбль обрамлен, в соотвествии с особенностями местного рельефа, стадионом и аэропортом: тем, в который они прибыли, откуда, как им удалось увидеть при дневном свете, когда их везли обратно, поднимались, будто шершни, боевые вертолеты, выкрашенные в темно-зеленый или серый цвет).
Порой их возили туда (в город), на мероприятия такого же рода, как посадка деревьев или приемы, и они снова видели колоссальные авеню, на три четверти пустые, на пересечении которых милиционеры в коричневой форме останавливали, чтобы пропустить их кортеж, редкие машины и переполненные автобусы, тащившие по дороге свои животы и хвосты черного дыма, назойливые полосы красного ситца с непонятными призывами, висевшие в парках и на перекрестках, странную, парадоксальную оргию строений из цемента и мрамора, выросших на краю степи, пронизанных пафосом, воздвигнутых, казалось, с единственной целью: быть запечатленными на цветных фотографиях в туристических буклетах, рядом со сборщицей хлопка, произведениями местных народных промыслов и сварщиком за работой.
Резиденции, им отведенные, были размещены в парке площадью около сотни гектаров, в пяти километрах от города, где росли фруктовые деревья и тополя, окруженном со всех сторон высокой и крепкой решеткой, откуда можно было выйти только через ворота с устроенным возле них караульным помещением, перед которым останавливалась первая машина кортежа, ожидая, чтобы некто, по виду милиционер, в форме также защитного цвета (вероятно, ефрейтор — или сержант — с револьвером в кобуре на боку), подошел, застегивая на ходу гимнастерку, изучая бумаги, которые протягивал ему шофер, или делая вид, что изучает их: словно некий обряд, некая непременная формальность (такая же, как и долгий разговор, который он всякий раз затевал с главным переводчиком — как будто и бумаги, и разговор, и ожидание были неизбежны — быть может, для того лишь, чтобы оправдать его обязанности, подчиниться какой-то привычке, тайне: через распахнутое окно караулки была видна абсолютно голая стена, выкрашенная в желтый цвет такого оттенка, к которому питают привязанность прапорщики и полковники во всех казармах мира, и электрическая лампочка, тоже голая, свисающая на проводе с потолка; милиционер, оставшийся в караулке, заметил, что пассажир из первой машины смотрит внутрь, и выключил свет): итак, обряд, церемониал, лицо ефрейтора не выражало ничего, равно как и глаза (не пристальные, не бдительные, не заинтересованные даже — без выражения), тут кортеж машин, сосчитанных и пересчитанных, наконец трогался, и теперь он (ефрейтор) смотрел, как они проезжают, с пассажирами внутри, напоминавшими гостей, которые съехались на чью-то свадьбу, и священников, совершавших таинство, два черных пастора, замершие в одинаковых позах на заднем сиденье, торжественные, невозмутимые, до подбородка окаменевшие в своих строгих водолазках, с запрокинутыми темными головами из черного дерева, похожие на двух посланников, двух епископов какой-нибудь конгрегации или какого-нибудь африканского диоцеза, направляющихся в роскошном арендованном лимузине с шофером на какую-нибудь экуменическую встречу: они (пятнадцать гостей) были приняты членами городского совета, то есть примерно двадцатью широкими, желтыми и круглыми лицами с узкими глазами, в туго затянутых галстуках, которыми были увенчаны их негнущиеся костюмы, под председательством мэра (европейца, еще молодого, стройного, сдержанно элегантного, с непроизносимой и вездесущей фамилией, которая (фамилия) может с равным успехом принадлежать как лицу, занимающему пост главы центральноазиатского города с миллионным населением, так и советнику президента Соединенных Штатов или депутату от французского департамента, где большинство населения — реакционеры), и они должны были опять слушать речи, делать несколько шагов вперед, когда звучали их имена, и им через плечо надевали красную бархатную ленту, на которой золотыми буквами, на двух языках кириллицей было вышито присвоенное им звание почетного гражданина: везде перед ними шествовал полк фотографов, пятившихся и сверкавших вспышками; им пришлось посетить и библиотеку, перед которой они делали вид, что сажают молоденькие деревца, подниматься по парадным лестницам, садиться за столы, где были расставлены вазы с фруктами и пирожками, пить чай, пожимать руки, улыбаться. Мэр дал в их честь ужин, и пока произносились речи, они передавали друг другу, сравнивали стоявшие перед ними фарфоровые тарелки, на которых были изображены две нежно обнявшиеся женщины, одетые в сиреневые или зеленовато-голубые туники, а вокруг порхали амуры, снабженные прозрачными крылышками на манер стрекозиных, рассылая повсюду стрелы из позолоченных луков (столовые приборы, рюмки и фарфоровый сервиз с многозначительными объятиями, скорее всего, по декрету изъятые у какого-нибудь жившего в прошлом веке князя или графа, любителя удовольствий, затем воспроизводились в индустриальных масштабах, тоже согласно декрету, на каком-нибудь огромном заводе — или в одном из цехов единой колоссальной фабрики по массовому выпуску городов, созданных компьютером, колоннад, фресок, статуй, столовых сервизов, включая кофейные чашки и сахарницы, развозившиеся целыми поездами по всем республикам Союза вплоть до самых отдаленных, в глубь пустынь, лесов, где почва никогда не оттаивает до конца, к подножию невероятных гор, и расставлявшиеся официантами, с которых ручьями лил пот (в банкетном зале стало жарко, тоже пришлось открыть окно — но в городе потока не было слышно), на столе перед членами городского совета, далекими цивилизованными (или прирученными) потомками Чингисхана с плоскими, желтыми, освещенными застывшей улыбкой лицами, невозмутимыми, непроницаемыми, невозмутимыми, словно картонные маски, висевшие над галстуками и строгими костюмами, в свою очередь сшитыми из материи, напоминавшей картон).