(и, вероятно, его собственный опыт в области экономики заставлял его считать этих последних еще более никчемными, чем остальных, — но принимать в расчет следовало не то, как они могли повлиять на законы рынка, но то, насколько они были известны): однако же у него не было выбора, и ему пришлось как-то управляться с тем, что имелось в его распоряжении, в том числе с методистскими пасторами и гладиатором, говоря и в то же время, видимо, взвешивая их на глаз, то есть улавливая, оценивая ту нематериальную, тонкую и опасную субстанцию, что исходит от всякой аудитории, сводится ли она, как в данном случае, к пятнадцати слушателям или же насчитывает целые толпы, полагаясь не на то, чему он научился (мог бы научиться) в коллеже кантона Во, где он никогда не бывал, но на сведения из этой области, которые он мог приобрести раньше, за время бытия (восхождения), в своем роде не менее тонкого, а применительно к тому, чем он был занят в настоящий момент, — на ту (интуитивную) уверенность в более или менее благожелательном мнении, которое могло сложиться о нем у пятнадцати гостей за неделю при помощи черной икры, лососины и копченого языка (не считая епископа и знаменитой балерины), подготовленных к привилегии сидеть за столом, во главе которого находился и дружелюбно с ними говорил один из двух могущественнейших людей мира, привилегия, честь, ради которой клиент Сэвил Роу, не колеблясь ни минуты, забыв о том, что он устал (правда, он пропустил встречи с епископом и старой балериной — но ему, скорее всего, доводилось видеть и тех, и других) после беспосадочного перелета из глубин Центральной Азии на остров, ставший ему второй родиной, или, скорее, в ту страну (гостеприимную Швейцарскую Конфедерацию), где он по соображениям частного порядка проживал и где должен был безотлагательно уладить некоторое дело, вновь помчался назад (все это, вплоть до того мгновения, о котором идет речь, заняло сорок восемь часов) и теперь сидел вместе с остальными четырнадцатью гостями за столом, украшенным бутылками минеральной воды: итак, генеральный секретарь взирал сейчас (и пытался упорядочить то, что видел) на гротескную коллекцию профессий и рас, собранную его советниками (здесь был даже индиец, одетый, впрочем, по-европейски, строго — что же до желтой расы, то центральноазиатский Толстой, отправившийся вместе с гостями в столицу, служил если не представителем ее, то по крайней мере посредником), и (поскольку четыре дня назад он уже выложил свой устрашающий арсенал на покерный стол, противоположную сторону которого занимал ковбой с ослепительными зубами, также сидевший на внушительном арсенале — а в рукаве пиджака у каждого, как у профессионального шулера, была, натурально, припрятана какая-нибудь козырная карта — причем оба не забывали и о том, что под зеленой скатертью лежат два револьвера, чьи стволы как бы невзначай смотрят в живот каждому из них) не располагал в данный момент никаким иным оружием, кроме своего личного обаяния, которое усиливалось магией занимаемого им поста: и, возможно, он уловил это (то есть этот сплав польщенного тщеславия, уважения — или даже восхищения, любопытства — или даже доверия, ожидания — или даже одобрения), так же, как на разных этапах своего восхождения он должен был распознавать противоречивые сочетания честолюбия и лени, трусости и отваги, предательства и преданности, глупости и хитрости, на которых он играл, ставя все, что у него было, то на одно, то на другое и достигнув ныне того положения, которое, под прикрытием условного языка и приводимых в подтверждение обязательных цитат, на деле позволяло ему предаваться настоящему отступничеству, произносить своим приветливым, ровным голосом такие фразы, за любую из которых он тридцать лет назад получил бы, по приговору суда или без оного, быструю пулю в затылок, а всего-навсего два года назад был бы отправлен гнить заживо в какую-нибудь ледяную пустыню или, в лучшем случае, в лечебницу для умалишенных; он выглядел так, словно, проложив себе локтями дорогу в первый ряд огромной толпы, вдруг увидел нечто, заставившее его окаменеть на месте, скрестив руки, в позе человека, опирающегося спиной на неумолимо выпячивающийся живот идущей трещинами стены, пытаясь если не остановить, то по крайней мере замедлить, сдержать, направить в другую сторону чудовищное давление движущейся массы (если можно назвать движением пребывание в покое посреди всеобщего движения), возникавшее исключительно в силу инерции; кто-то из первых рядов, быть может, еще пытался ему подражать, но шедшие сзади, вялые и сонные, по-прежнему слипались в один ком, теснились, скучивались, так что наряду с полностью заряженным револьвером отставного ковбоя, нацеленным ему в живот, еще один, также полностью заряженный, упирался ему в ребра, о чем он, впрочем, и говорил своим пятнадцати гостям — не в этих, разумеется, выражениях, но пуская в ход (все с тем же мутным оттенком искренности и двуличия в голосе, характерным для государственных деятелей) прежний условный язык, лишенный, однако же, той выспренности, которая его соотечественникам казалась…