Легкая тень озабоченности пробежала по лицу Бориса Константиновича.
— Вы, Марусин, сегодня что в секретариат сдали? — поинтересовался он.
— Что? — переспросил Марусин, поднимая голову. — А… Что в секретариат сдал? Статью директора Дворца культуры, две заметки… Это сегодня… А что с моей статьей о юбилее парка? Вы прочитали?
Печально посмотрел на него редактор.
Ну разве можно у него, загруженного человека, спрашивать такое? Ну ведь нужно совсем ни капельки не сочувствовать ему, чтобы спрашивать так!
— Прочитаю, когда будет время, — редактор недовольно повернулся к Угрюмову. — Как дела, Александр Степанович?
— Работаем, Борис Константинович! — вставая навстречу шефу, отозвался тот. — Только что закончили составление плана работы на следующий квартал. Будет рубрика: «Человек и его дело».
Лицо редактора потеплело.
— Это неплохо… — просматривая листки, которые передал ему Угрюмов, похвалил он. — Но надо больше людей, Александр Степанович, живого человека надо!
— Зорина! — Угрюмов чуть повернулся в сторону Люды. — Вы слышали?
— Слышала, Александр Степанович! Будут люди.
— Будут… — заглядывая в глаза редактору, доложил Угрюмов.
— Хорошо бы… — редактор тяжело вздохнул. — Так плохо, когда нет людей. В жизни их мало, а если и на страницах газеты не будет, что тогда? — и он сморщил лоб, думая, сказать ли, что на текстильной фабрике сегодня состоится совещание наставников, или не говорить, а потом обругать сотрудников за то, что они проворонили такое ответственное мероприятие. Подумал и решил, что Угрюмову сказать можно.
— Мне звонили, — все еще хмурясь, проговорил он, — что на текстильной фабрике собрание, посвященное наставничеству. Вы сами понимаете, насколько это важная тема.
И он со значением поднял вверх палец.
— Будет исполнено! — не сказал, а отрапортовал Угрюмов, со всей ясностью понимая, что шеф мог бы и не говорить ему о совещании, но вот снизошел и сказал. — Вы слышали, Зорина?
— Статьей или репортажем давать совещание? — спросила та, бледнея от мысли, что могла бы проворонить столь важное для города мероприятие. — Сколько строчек?
— Я думаю, строк двести… — редактор уже жалел, что сказал. Лучше было бы, если бы он завтра покритиковал отдел на летучке. — Лучше, конечно, репортаж. Но теплее… Человечней, пожалуйста. Возьмите выступления и поправьте их как надо, чтобы чувствовался человек, который говорит.
Скоро редактор завершил обход владений и снова скрылся в своем кабинете. Редакция начала оживать.
На стол Бонапарта Яковлевича к трем часам вернулся испещренный красным карандашом макет. Бонапарт Яковлевич тяжело вздохнул и начал переделывать номер. Конечно же, образовались дырки. Бонапарт Яковлевич прошел по отделам, требуя информации. Забегали уже собирающиеся домой сотрудники. Затрещали телефоны. Рабочий день редактора и ответственного секретаря только начинался.
ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ
Прохоров ненавидел дни работы на призывном пункте. Острое раздражение возникало в нем, как только он входил в этот длинный зеленый барак, надломленно расползающийся по земле. На первом этаже здания располагалось похоронное бюро, и запах воска и сосновых стружек пропитал насквозь все коридоры, в которых толпились голые призывники.
Прохоров как-то обостренно чувствовал неприличность подобного соседства и мучился, ощущая себя чрезвычайно скверно.
Сегодня к этому голосу совести — так в компаниях у н о в ы х з н а к о м ы х называл свои ощущения Прохоров — примешивалась досада на то, что вчера, в спешке, он позабыл на работе, в городской поликлинике, русско-английский словарь.
Последние месяцы Прохоров усиленно изучал английский язык. Хотя знание языка и не играло решающей роли в отборе претендентов, желающих поехать на работу в Африку, но Прохоров все-таки указал в анкете, что владеет английским, и сейчас наверстывал упущенное.
Язык он учил по старинке. Днем в перерывах между пациентами выхватывал из словаря первое попавшееся слово, а потом, осматривая больного, повторял его про себя. Вечерами он пытался читать одолженный у н о в ы х з н а к о м ы х роман про Джеймса Бонда и искренне радовался, когда отыскивал в тексте знакомые слова.
Сегодня из-за отсутствия словаря, забытого в поликлинике, должен был сорваться весь график изучения английского языка, и Прохоров нервничал. Морщась, вошел он в темное фойе, где крутили для призывников армейскую хронику. Жужжал старенький проектор, потрескивала в нем бегущая лента, а на экране неслись танки, летели самолеты. С трудом пробрался Прохоров к своему кабинету.
К обеду у него разболелась голова.
Обычно Прохоров обедал у родителей, но сегодня бн не пошел к ним. Забежал за словарем в поликлинику, а потом направился к стеклянному зданию ресторана «Волна». Здесь, внизу, в кафетерии, он проглотил две таблетки анальгина, зажевал их невкусной холодной котлетой, а потом принялся за кофе — кофе здесь варили отличный, и сюда, должно быть поэтому, захаживала вся городская интеллигенция.
Прохоров мелкими глоточками пил кофе и рассеянно кивал знакомым, которые то и дело заходили в кафетерий, когда увидел вдруг Леночку Кандакову. Чашка задрожала в руке Прохорова, и он, чтобы не расплескать кофе, поставил ее на стол. Леночка тоже смутилась, увидев Прохорова.
— Что это? — кивая на словарь, спросила она. — Английский язык учишь?
— Да… — сказал Прохоров. — Я в Африку хочу поехать.
И он так посмотрел на Леночку, что та поняла: еще мгновение, и Прохоров скажет то, что говорить не надо.
— Это хорошо… — быстро проговорила она. — Там, в Африке, говорят, очень тепло.
Она говорила, не задумываясь о смысле, говорила, чтобы говорить, чтобы Прохоров не сказал того, о чем уже поздно говорить.
Она знала Прохорова всю свою жизнь. Их семьи дружили, и с трех лет Прохоров начал ухаживать за Леночкой, нисколько не сомневаясь — Леночка тоже в этом не сомневалась, — что со временем они станут взрослыми и превратятся сразу в мужа и жену.
И кажется, они ни разу не поссорились за все долгие годы дружбы. Поэтому, когда они поссорились первый раз — это случилось уже после окончания Прохоровым института, — им обоим показалось, что случилось непоправимое. Прохоров тогда собрал вещи и уехал работать врачом в Забереги, а Леночка осталась совсем одна, и никто — родители делали вид, что не замечают их ссоры — не объяснял, что же теперь делать.
А потом Леночка познакомилась с Бонапартом Яковлевичем Кукушкиным, и ей стало неинтересно читать письма, в которых Прохоров описывал свою заберегскую жизнь.
Конечно же, Прохоров почувствовал это и, бросив заберегские дела, перебрался назад в город, но лучше бы ему не возвращаться. Увидев его рядом с энергичным и подтянутым Бонапартом Яковлевичем Кукушкиным, Леночка удивилась, как же раньше могла она не замечать расхлябанности своего первого возлюбленного.
Через три месяца после возвращения Прохорова из Заберег, она пошла с Кукушкиным в загс и подала заявление.