— Силумину-то много осталось в вагоне?
— Начать да кончить… — кратко отвечал Сват. Он стоял голый по пояс, и на плече, на белой, старчески одрябшей коже синели цифры пятизначного номера — единственного трофея, вывезенного Сватом из Германии. — На донышке оставили. Да не бери ты в голову. И этот вагон выкидаете, и те два, что на подходе… А потом спите спокойно…
— Спи-те… — озабоченно сказал Русецкий, словно бы и не замечая иронии. — Нет уж, Андреич… — он тяжело вздохнул. — Некогда спать будет, если столько вагонов зараз подают. Надо, чтобы простоя не допустить. Тары-то есть, закидать их?
Трудно было удивить Свата, но и он растерялся — так озабоченно говорил Русецкий.
— Надо будет гильзы набить, если тары не хватит, — Русецкий повернулся к Романене. — Силумин выкидаем и сразу на гильзу пойдем. Пока переставят вагоны, глядишь, и успеем.
— Успеем, гражданин начальник! — ухмыльнулся Романеня. — Счас гонца снарядим в Дражню, и до утра — никакого простою.
— К хорошим ты хлопцам на смену попал, Андрюха! — Сват повернулся к Угарову. — Дружный народ у вас. Я тут историю одну вспомнил. Это до войны еще, значит, было. Два смолевических мужика в чайной встретились. Выпили там и песни петь начали. Один «Распрягайте, хлопцы, коней!» затянул, а другой «Запрягай-ка, батька, лошадь!» горланит. Вот и тут, я смотрю, такая же добрая бригада собралась.
И Русецкий, и Романеня жили в небольшом поселке Смолевичи, и потому Русецкому байка, рассказанная Сватом, не понравилась.
— Бригада тут ни при чем! — сказал он обидчиво. — Там, наверное, в чайной еще один мужик был. Из Дражни…
Но не Русецкому было состязаться со Сватом.
— А как же? — мгновенно ответил он. — Разве я не сказал про него? Был, конечно… Дражненский мужик там гардеробщиком работал. Вот подходит он к одному и — раз! — его по морде. «Ты, говорит, чего? Распряг скотину, так не мучай! А ты, — это он, значит, второго за грудки берет, — коли запряг лошадь, то и езжай до хаты». И, значит, из чайной его и выбросил. Вот как оно было, дело-то…
Андрей и необидчивый Романеня захохотали, а Русецкий, пробормотав озабоченно: «Надо сказать, чтобы складские грузчики тоже гильзы побили немножко…» — вышел из раздевалки.
— Хлопцы! — раздался тут голос Сорокина. В майке, он сидел сейчас на корточках перед шкафчиками и, зябко ежась, пытался рассмотреть в полутьме котов. — А где коты-то наши?
— Извели, Сорокин, котов… — ответил ему всезнающий Сват. — После того, как тебя Махоркин утром проработал, собрал он котов в мешок и всех подавил…
— Ай-я-яй… — всплеснул руками Романеня. — Кисанек извели! А я думаю, чего так выпить хочется, аж зубы ломит…
— Ладно, Сорокин, — Сват положил свою руку на острые Сорокинские плечи. — Пошли искупнёмся на речке и, может, ко мне заглянем… Поужинаем с получки-то…
Блеклые сумерки уже повисли над заводским полем, когда Сват и Сорокин вышли из Дражненской проходной. В сумерках расплывались деревья, заводские стены… Раньше — Сват помнил это время — на поле сеяли хлеб, после войны здесь разместился аэродром, но вот и самолеты улетели, аэродром зарос колючей сухой травой, а потом здесь начали строить заводы. Завод тракторных двигателей был первым, но недавно поднялись на поле мясокомбинат, пивной завод… Однако до сих пор по привычке бродили возле стен мясокомбината дражненские коровы и щипали траву…
Сват подумал об этих коровах и тяжело вздохнул — слишком близко сходились жизнь со смертью на заводском поле…
Всякая жизнь была у Свата, и всегда такая, что не пожелаешь и врагу. Восемнадцатилетним пареньком прямо со своей свадьбы ушел на войну, два месяца воевал, потом три года сидел в концлагере, два раза пытался бежать, но его ловили, били, и он снова сидел. Целый месяц прожил в американской оккупационной зоне, а потом — снова теплушки, два месяца пути — и Сибирь, лагерь, снег… Всякая жизнь была у Свата, и чего только не собралось, не нагромоздилось в ней, но всегда и везде, во всех лишениях помнил Сват о своем поле и, словно бы хватаясь руками за эту бедную, нищую землю, выкарабкивался в сотый, в тысячный раз из разверзшейся бездны.
— Сорокин! — Сват достал сигарету. — Тебе сны какие-нибудь снятся?
— Снятся… — ответил Сорокин. Он остановился, поджидая, пока прикурит Сват, но безучастно смотрел мимо него в глубину заводского поля. Длинный, сутуловатый, похожий на изогнутый болт человек.
— Спички дрянные стали… — сказал Сват, когда наконец раскурил сигарету. — Ломаются…