Ромашов подумал так, а огонь, бушевавший во сне, ворвался уже и в полудремоту, и нестерпимым жаром жгло лицо, но, не закрывая глаз, смотрел Ромашов на пламя.
И не страшен был огонь, не страшна смерть. Не жалко было себя, только сверточек, который он прижимал к груди, хотелось спасти Ромашову, еще было жалко землю. Ибо — это Ромашов понимал сейчас совершенно отчетливо — когда погибнет и она, больно будет всем. И тем миллионам поколений, которые были, и тем, которые могли быть. И тогда и мертвецы встанут из разверзшихся могил, чтобы очистить землю, превратиться в которую не могут они из-за живых…
Не закрывая глаза, смотрел Ромашов на приближающийся огонь, и вот нестерпимый жар начал слабеть, и из пелены огня, как из желтизны старинной фотографии молодое лицо матери, выдвинулась женщина, одетая в черное…
Она подошла к Ромашову и, молча взяв у него сверток, толкнула легко распахнувшуюся пред нею дверь. Ту дверь, которую не мог открыть Ромашов.
Ромашов вглядывался в лицо женщины и с трудом узнавал в этой юной красавице Помойную бабу… И уже сдавливало пространство, стены коридора толкали его, а Ромашов все смотрел и смотрел в лицо, и…
Он очнулся.
— Да проснись же ты! — толкая, кричала жена. — Слышишь! Ты лежишь с открытыми глазами и стонешь. Что с тобой?! Тебе страшно?
— Нет… — ответил Ромашов и закрыл глаза. Жена посмотрела на часы — было четыре — и, поправив подушку, тоже легла.
Еще рано было вставать…
ЭПИЛОГ
Долго потом судачили на заводе о событиях той удивительной ночи. Слухи обрастали подробностями, и скоро все говорили не о двух ящиках кефира, которые беспризорно простояли всю ночь в переулке, а о том, что весь переулок был заставлен этими ящиками. Доподлинно же проверить слухи было нельзя, потому что вызванный на завод начальник охраны Мальков всю ночь наводил порядки и окончательно запутал эту историю, когда, сняв с дежурства пьяного Лапицкого, велел послать на железнодорожные ворота сторожиху Варю. Исполнительный Бачилла виновато захлопал глазами и ответил, что ничего не получится, потому что Варю нигде не могут найти. И еще одного, нет, не из охраны… Грузчика… Милиция? Милиция тоже приезжала. Милиция забрала несколько пьяных…
По-разному отозвалась та ночь в разных людях.
Охранник Лапицкий происшествию даже обрадовался — он надеялся, что Малькова теперь снимут с работы, и история заколдованного замка позабудется потихоньку, но вопреки его надеждам вместе с Мальковым пришлось уходить с завода и самому Лапицкому.
Хотя и не так, как Лапицкий, но тоже надеялся на перемены Облавадский. Посидев в кабинете у Гвоздеглота, он принес назад в бывшее зараздевалье свой арифмометр и поставил на шкаф.
Впрочем, Ромашов вопреки тайным надеждам Облавадского не собирался уходить с завода.
Ромашов растерялся только в первое мгновение, когда, придя утром на работу, узнал о происшествии.
Ему стало как-то не по себе, когда он увидел дверь, за которой задохнулись Андрей и Варя. Противно задрожали ноги, и в голове возник какой-то туман, сквозь который трудно было различить границу яви и сновидения.
Ромашов побелел лицом, и это дало Сергеевне повод заключить, что новый начальник боится, как бы за чепе его не поперли с должности.
Пересилив себя, Ромашов все-таки зашел в комнату, внимательно осмотрел топчан, поискал другой выход и через него вышел в карное, а оттуда на улицу.
Пробыл он т а м, как рассказывала потом Сергеевна, довольно долго, но вышел назад спокойный и к а к о й - т о д р у г о й… Хотя почему д р у г о й, Сергеевна объяснить не могла. Вернувшись в цех, Ромашов работал весь день, как будто ничего не случилось.
Разумеется, уже через день весь город говорил, что на заводе тракторных двигателей случился взрыв и много, очень много народу отправлено в больницы и морги, хотя точные цифры не объявлены. Говорили и о том, что идет следствие по этому делу. Арестовано тоже немало народу. И знаете, кто оказался главным зачинщиком? Ну, этот… Да его знают все… Парень, по прозвищу Термометр.