Про Термометра историю рассказывали совсем жуткую.
Будто бы сбежал он из милиции и скрывался на старом кладбище несколько дней, но его поймали и там. Официально его забрали якобы за то, что он ломал на могилах кресты в нетрезвом виде, но это официально, а на самом деле… Ну, вы же и сами понимаете, что было на самом деле…
Но хотя и говорили так, никто ничего не понимал, и от этого становилось еще страшнее.
Вообще, разговоры и слухи достигли какого-то критического объема, и что бы ни происходило на заводе, обязательно связывали заводчане это событие с т о й ночью. Даже собранное директором совещание, которое длилось не двадцать минут, как обычно, а два часа, и то насторожило заводчан. Некоторые начали увольняться с завода. Ушел Мальков, уволились Фрол и Лапицкий, поговаривают, что скоро уйдет на пенсию и директор. На его место прочат Кузьмина, но, может быть, это тоже слухи…
Андрея и Варю похоронили в один день на старом Дражненском кладбище, где позавчера, охваченный яростью и тоской, ломал Термометр кресты на могилах.
Возвращаясь с работы, Ромашов, сам не зная зачем, свернул сюда и среди голых, гниловатых осин сразу увидел Помойную бабу.
— Дай копеечку, миленький… — попросила она, когда Ромашов поравнялся с нею.
Ромашов засунул руку в карман и нащупал там несколько монеток.
— Возьмите, бабушка… — он присел на скамеечку рядом со старухой. — А чья это могила?
Помойная баба только вздохнула в ответ, и Ромашов сразу догадался — чья…
Могила была совсем свежей. Растоптанная, желтела вокруг глина.
— На́ тебе яблочко… — услышал Ромашов. — Помяни бедных…
На корявой, морщинистой руке старухи дрожало налитое светом яблоко. Ромашов осторожно взял его.
Уже начало темнеть. За стволами кладбищенских осин разгоралось электрическое зарево огромного города, а в небе чуть теплилась, словно ослепленная этим заревом, одинокая звезда.
— Звезды — глаза ангелочков… — откусывая яблоко, проговорил Ромашов. — Мне бабушка так рассказывала.
— Ослепли ангелочки-то… — тихо отозвалась Помойная баба. — Ослепли, бедные…
Раскаленный воздух разрывал легкие. Но оставалось, оставалось какое-то безумно короткое время, может, всего одно мгновение, чтобы вспомнить все и спастись, и спасти… Обугленной рукой неумело коснулся Ромашов лба, груди, плеч…
Поле…
Покрытое ласковой, чуть колышущейся под ветром травою поле расстилалось вокруг. И бесконечно далеко, в любую сторону можно было идти по этому полю…
1978—1985 гг.
КРУГОВЕРТЬ
Рассказ
Лешку Егорова прописали в Москве за день до его похорон…
Об этом по дороге с кладбища рассказал Игорь Струнников, больше всех хлопотавший, чтобы похоронили Лешку как положено.
— Без прописки и на кладбище не пускают… — усмехнулся он. — Вот… А вы говорите: перестройка!
Никто в машине: ни Тимур Гериев, на квартире которого собирали поминки; ни замотанный в длинный шарф Женька Котлов; ни тем более Олег Сорокин, сидевший за рулем, — о перестройке ничего не говорили, но поправлять Игоря никто не стал. И так тяжело было, тягостно — на кладбище все вымокли и сейчас сидели озябшие, подавленные.
— Бюрократия… — не отрывая глаз от несущегося навстречу шоссе, сказал Олег Сорокин. — Крепко она еще сидит. Ничем не вышибешь…
— Да никто и не вышибает… — подал свой голос Тимур.
— Ну, по крайней мере, хоть мертвого, а прописали… — угрюмо сказал Женька Котлов. — Хоть в морге он полноправным москвичом полежал…
И замолчал, кутаясь в грязный, немыслимой длины шарф. И еще тяжелее стало. Олег видел в зеркальце, как недоуменно посмотрел Тимур на Игоря Струнникова, и усмехнулся. Он и сам не понимал, зачем Игорь пригласил в машину этого нечесаного, неумытого обормота. Места, конечно, не жалко, но ведь видно, что Котлов так и нарывается на скандал…
Струнников заметил, конечно, недоуменный взгляд Тимура, но в ответ — вот такой уж он человек! — только улыбнулся обаятельно и, повернувшись к Тимуру, спросил:
— Может, здесь свернем, а?