Впрочем, побыть одному не удалось. Следом проскользнул в боковушку Игорь Струнников.
— Хорошо, что ты здесь, старик… — сказал он, торопливо разливая по стопкам водку. — Правильно решил, что не надо при них говорить… Тем более — дело-то деликатное. В общем, так. Ко мне сейчас попали воспоминания одного старикана. Он, как и твой тесть, тоже сидел. Только не четыре года, а восемнадцать. В общем, от звонка до звонка. И воспоминания у него как раз о лагерях. Там такие детальки есть, что пальчики оближешь… Одним словом, старикан этот еще десять лет назад загнулся. А дневники — у дочки. Такая милая старушенция, скоро, наверное, тоже в ящик сыграет. Она с ними потыкалась кой-куда и скисла. Не берут нигде. А потом на меня вышла. Условия такие: мы оформляем на двоих литобработку, Аркадий Георгиевич сварганит какое-нибудь вступление — и толканем все у Мишки в журнале… Ну, как?
— Ну… Посмотреть надо…
— А что смотреть-то, старик? Святое же дело. И заработаем по полкуска. О чем думать? А потом книгой толкнем — и еще по полкуска. Ну?
— Хорошо… Я поговорю с Аркадием Георгиевичем…
— Во! Давно бы так. Это уже другой разговор. Давай! — он поднял рюмку. — А насчет литобработки не беспокойся. Старик еще из прежних был. Классно написано. Ну, кое-что, конечно, подсократить придется, но это на вечер работы. А потом машинистке отдадим, пускай шлепает…
Он замолчал. В боковушку с расстроенным лицом заглянул Тимур.
— Ребята! Ну, вы даете… Там же сидят все, вас ждут.
— Идем-идем… — Струнников встал. — Двинулись, что ли, старичок?
Никто, конечно, не ждал ни Олега, ни Игоря. За столом уже вовсю поминали Лешку. Сооружая себе бутерброд из икры, Олег подумал, что держатся пока все весьма пристойно. Замолкали, глядя, как наполняют рюмки, потом сосредоточенно, стараясь не позабыть, что не надо чокаться, выпивали. Почти образцовые получились поминки, особенно по нынешним временам, когда, разохотясь, бывает, и за здоровье господа нашего, Иисуса Христа, выпивают, по-офицерски отставив локоть в сторону. Ну, а с другой стороны — не абы кто собрался, не с улицы народ. Все — литераторы, так сказать, инженеры человеческих душ, знатоки народных обычаев. И разговоры пристойные: о делах, о том, кого и куда назначили, кого и где напечатали… Пожалуй, только Женька Котлов и нарушал величавое течение поминок. Он уже крепко захмелел и, к месту и не к месту, лез со своими: «Вы помните…», «А ты вспомни, вспомни…»
Господи! Да помнили. Все и всё помнили. И про Лешку Егорова помнили. Другое дело, что нельзя вспоминать об этом сейчас, не надо бы и вообще помнить.
Эх, Егоров, Егоров… Кто бы подумал, что первым из их выпуска Лешка перешагнет через последний рубеж? Но перешагнул. Ушел навсегда, растратив свою жизнь, чтобы прописаться, чтобы хоть на одну ночь, проведенную в морге, сделаться москвичом… Эх, Лешка, Лешка… Ну, кто же мог знать, что так получится? Самое смешное, что прописываться в Москве, пожалуй, он первым из их выпуска и начал. Еще на четвертом курсе засуетился, решив оформиться «подснежником» в какую-то контору, имевшую лимит на прописку. Судя по хвастливым рассказам в пивной, предстояло Лешке писать в этой конторе мемуары за какого-то вояку, громившего фашистских захватчиков на подступах к Новороссийску. За труды по увековечиванию подвигов вояки и должна была капать Лешке «подснежниковская» зарплата, а кроме того — лимитная прописка и отдельная комната в рабочем общежитии… Больше года хвастался Лешка своим полковником, а потом замолк, словно и не было никакого отставника, возглавлявшего заведение с лимитной пропиской. Зато сразу же возникла невесть откуда косоглазая деваха. Лешка таскал ее по пивнушкам и, нисколько не стесняясь девахи, рассказывал, что скоро они поженятся с девахой, и совсем неважно, что она косоглазая, зато у нее есть и московская прописка, и квартира. Не стесняясь девахи, он объяснял, что даже жена его, оставшаяся в Воронеже, понимает необходимость этого и дает развод. С девахой Лешка крутил роман уже на последнем курсе, когда всем предстояло как-то определиться в жизни, и никто ни над Лешкой, ни над его косоглазой невестой не иронизировал. Но и тут у Егорова вышла осечка. То ли сама косоглазая его маневр раскусила, то ли папаша оказался несговорчивым, но на домашнем совете было объявлено: жениться — пожалуйста, а прописать тебя, дорогой зятек, погодим… Вероломство это, чисто московское, так больно ударило по Лешке, что он даже запил от отчаяния и принялся подыскивать себе хорошую дворницкую работу, и даже подыскал что-то, и получил дворницкую жилплощадь, но вскоре устроил там дебош, и из дворников был изгнан. Вот тогда-то и купил он в Калининской области заброшенный дом и начал разводить кроликов, собираясь на вырученные деньги сунуть взятку нужному человеку и прописаться-таки в Москве.