После того как Лешка отправился увеличивать поголовье кроликов в Калининской области, в Москве он бывал лишь наездами, и вся информация о новых затеях и выходках доходила до Олега лишь слухами.
— Ты Егорова помнишь? — спрашивали у него.
— А как же! Где он сейчас?
— В Москве…
— Прописался?!
— Прописывается…
И далее следовал рассказ о новой авантюре, затеянной Егоровым. И настолько привычным стал этот разговор, что не только слова, но даже мимика и интонации не менялись при обмене репликами. «Лешку помнишь?» — спрашивали у Олега, когда хотели, чтобы он вспомнил о студенческом товариществе, о годах, проведенных в общаге. «А как же! — отвечал Олег, который никогда и не забывал о Лешке. — Где он сейчас?» И потом с изумлением, желая и не умея поверить в совершившееся: «Прописался?!» А в ответ — горькая усмешка, ирония обремененного такими же, как и Олег, серьезными делами человека: «Прописывается…» — и, конечно, рассказ о новой Лешкиной авантюре. Олег понимал, что весь этот разговор смахивает больше на своеобразный пароль с отзывом, по которому узнают они друг друга, узнают, не изменился ли давний приятель, не выпал ли из былого товарищества и можно ли положиться на него в каком-либо деле. Он и сам пользовался этим паролем для у з н а в а н и я, но ни тогда, ни сейчас не осуждал ни себя, ни своих товарищей. Конечно, нехорошо посмеиваться над товарищем, но то, что творил Егоров, было вызовом, оскорблением здравого смысла, попранием обыкновенной человеческой гордости. Не у всех получалось устроиться в Москве, но разве столичная прописка главное? Многие уехали и как-то пристроились в провинции, не выпали из круга, и пускай менее заметно, но все же работают, занимаются делом, на которое — с годами все яснее и горше понимаешь это — отпущено слишком мало времени, чтобы бессмысленно — год за годом — растрачивать его на прописочную возню. А Лешка Егоров сумел перешагнуть и через здравый смысл, и через дело. Только теперь, когда Лешкино мечтание осуществилось таким нежданным образом, даже и улыбаться уже не хотелось…
— Ты закусывай, закусывай… — ворвался в его мысли голос Игоря Струнникова. — Балычок тут у нас есть… Положить? А буженинки не попробуешь?
— Попробую… — задумчиво проговорил Олег. — И водочки выпью, и балычка попробую, и язычок положи…
— Ну вот, это по-нашему! — нагружая тарелку, похвалил Струнников. — Надо, старик, закусывать. У нас по литру на рыло запасено.
— Ну, вы даете!
— А что делать, что делать, старичок? Я когда узнал, что на поминки можно сколько хочешь брать, тогда и решил по полтиннику собрать. А вы еще спорили, дуралеи… Да когда еще за таким столом соберемся, а?
Олег только хмыкнул в ответ, принимая нагруженную деликатесами тарелку. Интересно было узнать, в каком магазине вот так отоваривают и спиртным, и такой закуской на поминки… Хотя зачем спрашивать? Струнникова могли и отоварить. Струнников многое, очень многое мог, как, впрочем, и сам Олег, как, впрочем, почти все сидящие за столом. Это-то они могли, этому-то они уже научились.
Да и не все ли равно, к а к доставал Игорь Струнников эти закуски, если язык отменно хорош, а балычок прямо тает во рту? И икра хороша — и черная, и паюсная… Не получается, конечно, соорудить такой же красивый, как в ресторане, бутерброд, но это тоже не страшно, если побольше положить, то так, по-домашнему, даже и лучше. И водочка отменно хороша, холодная… А вот грибы — нет, с грибами подкачал товарищ Струнников, это не грибы, а поганки какие-то. Ладно, бог с ними, с грибами… Не бывает, чтобы все хорошо было, можно и без грибов прожить. Вот… Паштетика можно взять…
Как раз, когда Олег накладывал на тарелку паштет, позвонили в дверь.
— Кто это? — Тимур сердито посмотрел на Струнникова.
Сейчас, когда Тимур выпил, чуть оплывшие за последние годы черты его лица заострились, сделались резче, почти как в студенческие времена.
— Не знаю… — довольно громко ответил Струнников. — Наши все здесь.
Разговор этот был услышан, и многие поворачивались к двери, чтобы посмотреть на пришедшего. Тимур открыл дверь и сразу посторонился, пропуская в прихожую Ольгу.