Она положила на стол Зориной листочки и оглянулась кругом.
— А что? Больше никого нет?
— Кукушкину какая-то женщина звонила… — не отрываясь от чтения, ответила Зорина. — Они о встрече договаривались в «Волне».
Марусин удивленно посмотрел на Люду. Та даже не покраснела, сказав это Леночке.
А слова ее попали точно.
Задрожали пухлые губы Леночки, захлопали густые ресницы, словно Леночка хотела сморгнуть попавшую в глаз соринку и не могла, что-то растерянное и жалкое появилось в ее лице.
Марусину стало жалко ее.
— Лена! — спросил он. — А вы освобожденным секретарем работаете?
— Нет… — ответила та, пытаясь улыбнуться. — Я — подснежник. Правда, с осени меня в аппарат райкома забрать обещали, а пока… Пока — подснежником работаю.
— Скорее уж васильком, — пошутил Марусин. У Леночки были голубые, как васильки, глаза.
— Не… — покачала головой Леночка. — Васильчикова — секретарь парткома, а я — подснежник.
— Все! — сказала Зорина. — Все в порядке… — она аккуратно собрала листочки. — Завтра будет в номере. — Быстро подклеила к листочкам «собаку» и, заполнив ее, встала. — Готово! — сказала она. — Пошли, Марусин, кофе пить.
Марусин встал.
— А вы не хотите с нами? — спросил он у Леночки.
— Не! — помотала головой та. — У меня еще дел много.
И — легкая — убежала.
Когда Марусин спускался по лестнице, он столкнулся с Бонапартом Яковлевичем Кукушкиным, ослепительно улыбающимся при виде его.
— Видел Кандакову? — спросил Марусин. — Она про тебя спрашивала.
— Нет. Не видел. — Ослепительная улыбка не то чтобы погасла или сникла на лице Бонапарта Яковлевича, а просто, безо всяких переходов, исчезла бесследно, и лицо снова стало равнодушным. — Спасибо, что сказал.
— Я выступление там, на столе, оставила! — вдогонку ему крикнула Зорина.
— Хорошо! — не оборачиваясь, ответил Кукушкин.
ГЛАВА ДЕВЯТАЯ
С утра Матрена Филипповна чувствовала себя хорошо, но в перерыв, когда все члены бюро райкома партии вышли в коридор и мужчины закурили, Матрена Филипповна почувствовала, что задыхается.
— Вы нездоровы? — заметив, как побледнело лицо Матрены Филипповны, спросил Кандаков.
— Не знаю… — с трудом проговаривая слова, ответила Матрена Филипповна.
— Конечно, больны, — Кандаков сочувственно покачал головой. — Идите… Идите домой.
— А разве бюро уже кончило работу?
— При чем тут работа? — возмутился Кандаков. — Как вы работать можете в таком состоянии? Вам отдохнуть надо.
Тут же он вызвал своего шофера и велел отвезти Матрену Филипповну домой.
Домой она не поехала, отправилась на фабрику — подписать срочные бумаги.
В машине ей стало легче. Откинувшись на мягкое сиденье, задумалась Матрена Филипповна о том, что же происходит сейчас в ее жизни. Вчера Васька остался у нее ночевать, а сегодня утром, позевывая, в одних трусах ходил по комнатам, где, как в музее, все стояло так, как т о г д а. Васька то и дело натыкался на углы шкафов, на кресла и ругался, что мебель расставлена бестолково, а на плече его синела татуировка: «С юных лет счастья нет».
Тогда Матрена Филипповна и почувствовала, что задыхается.
— Иди… — попросила она. — Иди, Вася. Уже пора. Соседи скоро проснутся.
Васька ухмыльнулся в ответ, однако быстро оделся и вышел, помахав на прощание рукой.
Когда захлопнулась за ним дверь, Матрена Филипповна не выдержала и заплакала.
Как хорошо и свободно было жить раньше!
Никогда не стремилась Матрена Филипповна командовать, но так складывалась жизнь, что распоряжаться судьбами людей для доброй и мягкой по натуре Матрены Филипповны стало так же привычно, как для обычных людей дышать воздухом.
Ее любимый, ее первый мужчина работал в гранитном доме, и соседи испуганно пятились от окон, когда во двор медленно вползала тяжелая черная машина.
Падение любовника мало отразилось на установившихся с соседями отношениях. У тети Нины от испуга прекращался астматический кашель, тетя Рита начинала заикаться, стоило только Матрене Филипповне нахмурить брови, а Яков Данилович от испуга мог издать неприличный звук.
И это не казалось Матрене Филипповне удивительным. Все шло так, как и должно было идти.
Она преклонялась перед памятью т о г о, но это преклонение не унижало, а возвышало ее.
А теперь?
Теперь в ее жизнь входило то, чего она совсем не хотела впускать в себя. Сама того не осознавая, Матрена Филипповна понимала, что, если смириться или беспечно махнуть рукой сейчас, то все, что она берегла и хранила в себе, будет безжалостно растоптано, и ее такой, какая она есть, не будет уже, ничего не останется от нее… И нужно замкнуться, задавить в себе зарождающуюся страсть, забыть про Ваську и снова помнить только т о г о, и жить, по-прежнему, легко и свободно — все это Матрена Филипповна понимала и не могла, не могла исправить себя…