Сегодня с утра шло заседание редколлегии. Редактор, Бонапарт Яковлевич и Угрюмов сидели в кабинете и совещались, обсуждая ближайшие номера, а сотрудники, пользуясь минутами свободы, занимались своими делами.
К Марусину пришел начинающий поэт. Он сидел на диванчике под фикусом и читал вслух стихи. Отсюда, с диванчика, хорошо просматривались все кабинеты, и Марусин видел, как прошла в комнату машинисток Зорина и уселась там. Она захватила с собой пилочку для ногтей и сейчас, разговаривая, занималась маникюром. Марусин знал, о чем разговаривает она с машинистками. Последние дни вся редакция говорила о приготовлениях к свадьбе Кукушкина и Кандаковой.
С одной стороны, Марусин понимал, что это хорошо, но понимал умом, даже не умом, а расчетом, против которого восставали и ум, и чувства… Было досадно, что Люда мучается, но главное — все эти разговоры о свадьбе Бонапарта Яковлевича унижали ее. Люда словно бы забывала, что эта свадьба не ее, и собеседники, конечно же, замечали это и старались перевести разговор на другое или, подобно машинисткам, посмеивались над Людой.
— Извините… — сказал Марусин начинающему поэту. — Вы оставьте стихи. Тут что-то есть, но надо посмотреть в спокойной обстановке. Может быть, мы и выберем что-нибудь для печати.
Поэт покраснел, потом побелел. Лоб его покрылся капельками пота, пока он тряс Марусину руку. Наконец поэт простился и, споткнувшись на лестнице, скатился с нее.
Марусин свободно вздохнул и сразу направился в комнату машинисток. Говорили там, конечно же, о свадьбе.
Марусин притворился, что ищет свой материал о подготовке театрализованного представления в парке, которое — он только сейчас сообразил — должно было состояться в один день со свадьбой.
— Обидно… — задумчиво сказал он.
— Что обидно? В чем дело? — испугалась пожилая машинистка. — Что-нибудь не так?
— Да уж, конечно, не так… — постным голосом ответил Марусин. — Откуда же быть так, если представление в парке сорвется…
Он ждал, что у него спросят, почему сорвется представление, и тогда бы он выдал только что придуманную остроту, но пожилая машинистка, выяснив, что недовольство Марусина вызвано не ее ошибкой, а чем-то другим, уже успокоилась и не поинтересовалась, какая же опасность грозит театрализованному представлению, и Марусин сконфузился. Но, однако, он все же произнес заготовленную остроту, сказав, что, вероятно, весь город будет наблюдать за свадьбой столь блестящей пары, как Кукушкин и Кандакова, и никто не придет в парк.
Шутка не удалась, и Марусин, поняв это, скомкал конец ее. В результате никто не понял даже, что он сострил.
— Они очень мало людей приглашают… — сказала Люда, расправляя складки на юбке. — Хватит народу и для представления.
Марусин торопливо вышел из комнаты.
Все сегодня валилось у него из рук. Спасаясь от тоски, Марусин решил сходить на склад макулатуры, о котором уже давно собирался написать. Добраться туда можно было на автобусе, но Марусин пошел напрямик, через парк.
Широкие аллеи, прямые и строгие, уводили в тайную глубину парка. Местами кроны деревьев смыкались, и тогда в аллее становилось хмуро, казалось, что парк сейчас кончится и начнется глухой необжитый лес, но как раз в это мгновение неожиданно расступились деревья — и в просторном, ликующем от солнца воздухе возникли дворцы… Белые с золотом стены, повторенные отражениями в чистой спокойной воде парковых прудов, замыкали на себе разноликие пространства воздуха, воды и деревьев, и казалось, что не они встроены в парк, а парк такой, как он есть, разросся от них.
И — странно! — хотя немало собралось сегодня людей в парке — вся открывшаяся внизу «долина тунеядцев» была заполнена загорающими, а по большому пруду, расплескивая отражения дворцов и статуй, плавали женщины и дети — парк казался пустым. Он бы мог принять в себя еще много тысяч людей, и все равно осталось бы место и для других, все равно эти тысячи не нарушили бы просторности его.
Иногда в разрывах деревьев открывалось синее поле залива, и тогда казалось, что весь парк прохвачен этой чудной синевой и в ней-то заключается секрет его прелести, но Марусин знал, что парк прекрасен и в дождливую погоду.
Марусин уже миновал открывшийся внизу стройный парадный дворец. Здесь широкая дорога шла вниз, чтобы, петляя по живописному склону, вывести человека к центральным воротам в город. Марусин свернул в другую сторону.
Еще долгое время ничего не менялось в парке. По-прежнему прекрасным было пространство, но вот — больно! — возникли впереди, чужие здесь, трансформаторные будки, окруженные мелким нездоровым кустарником, и все… Парк, чудо, людьми совершенное для людей, кончился. За кустарниками открывалось внизу все хозяйство товарной станции: серые и низкие, столпились здания складов; из-за глухих, мрачноватых заборов выглядывали груды старых протекторов, бурого от ржавчины металлолома. Серая полоса шоссейной дороги тянулась мимо складов, вела к городскому кладбищу. По этой унылой, с чахленькими березками по обочинам дороге медленно, поднимая пыль, двигался впереди Марусина убогий похоронный автобусик.